Книга Поиски абсолюта - Оноре де Бальзак

— Дорогая сестра! — шепнула Фелиция.

— О да, ты можешь мне довериться! — воскликнула Маргарита. — Признаться друг другу в наших тайнах — что может быть естественней для нас с тобою?

Ее задушевные слова повели к той очаровательной беседе, когда молодые девушки все говорят друг другу. Маргарита, которую любовь сделала прозорливой, поняла, что творится в сердце Фелиции, и в заключение сказала:

— Ну, хорошо, дорогое мое дитя, удостоверимся, что Пьеркен действительно тебя любит, и тогда…

— Предоставь мне действовать самой, — ответила Фелиция со смехом, — у меня есть образец для подражания.

— Дурочка! — сказала Маргарита, целуя ее в лоб.

Хоть Пьеркен принадлежал к тому разряду людей, которые в браке видят обязательства, исполнение законов общества и способ передачи имущества, и хотя ему безразлично было, жениться ли на Фелиции, или на Маргарите, раз у той и другой одна и та же фамилия и одинаковое приданое, — тем не менее он заметил, что обе они, по его выражению, девицы романические и сентиментальные (два прилагательных, употребляемых бессердечными людьми, чтобы посмеяться над дарами, которые природа скупой рукой сеет по бороздам человечества), и нотариус, вероятно, решил: с волками жить, по-волчьи выть, на следующий день он пришел к Маргарите, таинственно увел ее в садик и заговорил о чувствах, раз таковы требования предварительного договора, который, по законам света, предшествует договору нотариальному.

— Дорогая Маргарита, — сказал он ей, — не всегда были мы одного мнения относительно того, какие средства употребить, чтобы добиться успеха в ваших делах; но вы должны теперь признать, что всегда мною руководило огромное желание быть вам полезным. Ну, вот. Вчера, предлагая вам помощь, я все испортил по фатальной привычке, происходящей от нотариального склада ума, понимаете?.. Мое сердце не соучастник в содеянной мною глупости. Я очень полюбил вас, но мы, нотариусы, не лишены некоторой прозорливости, и я заметил, что вам не нравлюсь. Сам виноват! Другой был более ловок. Ну, так вот, теперь я пришел, чтобы сообщить вам чистосердечно, что питаю подлинную любовь к сестре вашей Фелиции. Отнеситесь ко мне как к брату! Занимайте у меня, попросту берите! Эх, что там, чем больше возьмете, тем больше докажете свою дружбу. Весь к вашим услугам, без процентов, понимаете? Не только двенадцати, даже четверти процента не возьму. Найдут меня достойным Фелиции, я буду доволен. Простите мне мои недостатки, они развились во мне от деловой практики, сердце же у меня доброе, и ради счастья своей жены я готов буду хоть броситься в Скарпу.

— Вот и славно! — сказала Маргарита. — Но все зависит от сестры и отца…

— Знаю, дорогая Маргарита, — сказал нотариус, — но ведь вы заступили для всего семейства место матери, и как к таковой я к вам и обращаюсь.

Эта манера говорить достаточно рисует честного нотариуса. Позже Пьеркен прославился своим ответом коменданту Сент-Омерского лагеря, который приглашал его на военный праздник; ответ начался так: «Г. Пьеркен-Клаас де Молина-Ноуро, мэр города Дуэ, кавалер ордена Почетного легиона, в ответ на таковое же приглашение…»

Маргарита согласилась принять помощь нотариуса, но только в том, что относилось до его профессии, чтобы нисколько не нанести ущерба ни своему женскому достоинству, ни будущему своей сестры, ни независимости отца. В тот же день она поручила сестру заботам Жозеты и Марты, которые душой и телом были преданы молодой хозяйке и помогали ей в хозяйственных планах. Маргарита тотчас отправилась в Вэньи и принялась там за дела под умелым руководством Пьеркена. Нотариус прикинул в уме, что, переведенная на язык цифр, преданность окажется превосходной спекуляцией; свои заботы, свои труды он, так сказать, вкладывал в земельную собственность и не скупился на них. Раньше всего он постарался избавить Маргариту от трудностей расчистки и распашки земли, предназначавшейся для ферм. Он разузнал о трех сыновьях богатых фермеров, желавших завести собственное хозяйство, соблазнил их перспективами, какие сулило плодородие почвы, и склонил их к заключению арендного договора на три фермы, которые предстояло устроить. При условии бесплатного пользования фермами в течение трех лет, фермеры обязались вносить по десяти тысяч франков арендной платы на четвертый и пятый год, двенадцать тысяч — на шестой и по пятнадцати тысяч за остальное время аренды, вырыть канавы, произвести посадки, купить скот. Пока строились фермы, фермеры расчищали землю. Через четыре года после отъезда отца Маргарита почти восстановила состояние брата и сестры. Двухсот тысяч франков хватило на все постройки. Ни в помощи, ни в советах не было недостатка у смелой девушки, поведение которой вызывало в городе восторг. Маргарита наблюдала за постройкой, за выполнением договоров и условий с тем здравым смыслом, активностью и постоянством, на которые способны женщины, когда их одушевляет большое чувство. Начиная с пятого года, она уже могла употреблять тринадцать тысяч франков, приносимых фермами, ренту брата и доходы с отцовских имений на выкуп заложенного имущества и на восстановление дома, столь пострадавшего от страсти Валтасара. Так как проценты по займам все уменьшались, выкуп был уже не за горами. Кроме того, Эммануил де Солис предложил Маргарите сто тысяч франков, оставшихся от наследства дяди, но она не стала их тратить, а присоединила к двадцати тысячам собственных сбережений и таким образом к третьему году своей деятельности расплатилась с долгами на значительную сумму. Такая жизнь, полная напряженной работы, лишений и самопожертвования, не прекращалась целых пять лет; впрочем, все клонилось к успеху и удачам с тех пор, как управляла всем и влияла на все Маргарита.

Став инженером путей сообщения, Габриэль, при поддержке дедушки, получил подряд на канал, так что быстро составил себе состояние, и сумел понравиться своей кузине Конинкс, обожаемой своим отцом, одной из богатейших наследниц в обеих Фландриях. К 1824 году собственность Клаасов освободилась от долгов, и дом на Парижской улице восстановлен был в прежнем виде. Пьеркен уже официально просил у Валтасара руки Фелиции, так же как де Солис — руки Маргариты.

В начале января 1825 года Маргарита и г-н Конинкс поехали за отцом-изгнанником, прибытия которого все ждали с нетерпением; он уже подал в отставку, чтобы остаться в семье и завершить ее счастье. Во время отсутствия Маргариты, часто выражавшей сожаление, что к приезду отца не удалось заполнить пустые рамы в панелях галереи и приемных комнат, Пьеркен и де Солис сговорились с Фелицией устроить Маргарите сюрприз, которым младшая сестра внесла бы, так сказать, свою долю в восстановление дома Клаасов. Они вдвоем купили несколько прекрасных картин и подарили их Фелиции для украшения галереи. Подобная же мысль возникла и у Конинкса. Желая засвидетельствовать Маргарите удовлетворение тем, как благородно она себя держала и с каким самопожертвованием выполняла завет матери, он распорядился привезти пятьдесят принадлежавших ему превосходных холстов, в том числе и те, которые когда-то продал ему Валтасар, так что удалось вполне восстановить галерею Клаасов. Уже несколько раз Маргарита вместе с сестрой или Жаном ездила повидаться с отцом; всякий раз она находила в нем все большие и большие перемены; но со времени последнего ее посещения старость стала обнаруживаться у Валтасара страшными признаками, чему, конечно, способствовало еще и то, что жил он скаредно, растрачивая большую часть своего жалованья на опыты, вечно обманывавшие его надежды. Хотя ему было только шестьдесят пять лет, но выглядел он восьмидесятилетним стариком. Глаза ввалились, брови поседели, волосы остались только на затылке; он отпустил бороду, которую сам подстригал ножницами, когда она начинала ему мешать; он согнулся, как престарелый виноградарь; беспорядок в одежде дошел до того, что она казалась нищенским рубищем, а дряхлость Клааса придавала ей еще более отвратительный вид. Хотя его величественное лицо, до неузнаваемости изборожденное морщинами, оживлялось мощной мыслью, все же остановившийся взгляд, выражение отчаяния, постоянное беспокойство запечатлели на нем черты безумия, или, вернее, всех безумий сразу. То появлялась на нем восторженная надежда, придававшая Валтасару выражение, свойственное мономану; то раздражение из-за невозможности угадать тайну, мелькавшую перед Клаасом, как блуждающий огонек, отпечатлевалось на его лице как бы симптомом бешенства; то вдруг взрыв смеха выдавал его безумие; а чаще всего полная подавленность приводила к тому, что все оттенки страсти находили себе итог в холодной, тупой меланхолии. Как ни беглы и мало приметны для чужих людей были подобные признаки, к несчастью слишком чувствительными становились они для тех, кто знал высокую доброту Клааса, величие его сердца и красоту лица, от которых сохранились лишь неясные следы. Лемюлькинье тоже состарился и, подобно своему барину, утомился от постоянных трудов, но ему не приходилось испытывать усталости мысли; на его лице странно соединились тревога за барина и восторг перед ним, легко вводившие в заблуждение; хотя он почтительно прислушивался к каждому его слову, хотя малейшие движения его ловил с какой-то нежностью, — все же он заботился об ученом, как мать заботится о младенце-несмышленыше; часто у него появлялся покровительственный вид, так как он действительно покровительствовал Валтасару в делах житейских, о которых тот никогда не думал. Оба старика, объятые одной идеей, верившие в реальность своей надежды, вдохновляемые одним и тем же желанием, представлявшие собою один оболочку, а другой — душу их совместной жизни, являли собою зрелище ужасное и вместе с тем трогательное. Когда приехали Маргарита с Конинксом, оказалось, что Клаас живет в гостинице: преемник его не заставил себя ждать и уже вступил в должность.