Книга Невидимки - Стеф Пенни

— Нет.

Он по-настоящему меня достал, иначе я бы не сказал то, что говорю дальше:

— Но ведь никакого чуда не будет? Так почему мы все, как дураки, делаем вид, будто оно вот-вот случится? Все это чушь собачья!

Иво не спорит. И не соглашается. Он не говорит вообще ничего. Вид у него печальный.

Я не унимаюсь:

— Потому что, когда ты…

И вдруг он хватает меня за волосы на затылке, очень больно, рывком приближает свое лицо к моему и орет, так что я вижу пятна от табака у него на зубах, а в нос мне шибает отвратительный запах курева.

— Твою мать, Джей-Джей! Ты заткнешься когда-нибудь?

Глаза у него безумные, глаза незнакомца, сумасшедшего. Я в таком шоке, что не могу говорить. В последний раз дядя Иво орал на меня несколько лет назад. Он никогда не выходит из себя. Ну, так, чтобы по-настоящему. Даже когда он злится, это тихая, мрачная злость. Он отпускает меня и вцепляется в собственные волосы. На щеках у него играют желваки, как будто он изо всех сил сдерживается, чтобы что-то не сказать. И на какой-то безумный миг мне кажется, что он в самом деле сейчас заплачет, но он берет себя в руки.

— Прости, Джей-Джей. Прости. Ты прав. Надо его свозить. Мы свозим. К специалистам.

— Если хочешь, я могу поехать с вами.

— Да. Хорошо. Так мы и сделаем. Ты и я, — произносит он так, что я немедленно понимаю: больше мы это обсуждать не будем.

Он вытаскивает сигареты и сует одну себе в рот.

— Будешь? — спрашивает меня, протягивая пачку.

Я отказываюсь, хотя мама на работе и никогда бы не узнала.

С того вечера, когда я вернулся от Кэти, в присутствии Иво я чувствую себя не в своей тарелке. Я стараюсь не думать об этом, но у меня не выходит. Гоню от себя воспоминания о том, что я видел, но эта картина снова и снова оживает у меня в мозгу, тесня волосы Кэти и ее сладкие губы и прекрасного коня в стойле, которое лучше, чем их дом. Знаете, как это бывает? Иногда не получается заставить все кусочки событий улечься в голове, чтоб они перестали двигаться и ты мог хорошенько их разглядеть. А видел я… даже не знаю. Я подходил к трейлеру, занавески были не задернуты, а тюль был на месте. Уже зажгли свет, поэтому я видел, что происходит внутри, пусть и не совсем отчетливо… Там были мама с Иво. Это уже само по себе было странно — то, что они там вдвоем, без Кристо или меня или еще кого-нибудь. Но самое странное было то, что они… нет, не целовались. Они не целовались, но она — мама — держала его лицо в ладонях. Обычно так к людям не прикасаются. Не прикасаются так к двоюродным братьям. Обычно. Впрочем, это длилось всего секунду, а потом он отстранился и вышел из трейлера. А она оперлась руками на стол в кухне и замерла так, с низко опущенной головой и поникшими плечами. Вид у нее был очень расстроенный.

Я застыл в сумерках, не зная, как мне быть. Иво остановился в нескольких шагах от трейлера, и я затаил дыхание, надеясь, что он меня не заметил. Он со вздохом закурил. Я стоял неподвижно, как статуя, ожидая, что он уйдет домой, или увидит меня, или хоть что-нибудь. Спустя довольно долгое время он скрылся в трейлере деда Тене. Я облегченно вздохнул. Но облегчения не наступило. Я все равно не знал, как быть. И до сих пор этого не знаю.

А ведь когда-то я понарошку воображал, что мой настоящий отец — Иво. Я тогда был слишком маленьким, чтобы понимать, что это значит. Вот дед Тене женился на своей двоюродной сестре, поэтому-то все их сыновья, кроме Иво, умерли от семейного недуга. А вдруг и я заболею? К тому же, если задуматься, мой прадед, Милош Янко, тоже женился на своей двоюродной сестре… Значит, значит… если в этом нет ничего такого, почему мама не вышла замуж за Иво? Потому что он был болен? Потому что он младше ее? Неужели она до сих пор его любит?

О чем я там думал? О Кэти. Не хочу думать о них. Хочу думать о Кэти. О пахнущих чаем поцелуях и шелковистых волосах, скользнувших по моим губам. Ощущение было точно такое же, как на уроках рисования, если взять новенькую кисточку — из дорогих, тех, что из белки (из шкурки, не из хвоста), и поводить по губам, пока никто не смотрит, потому что этого делать нельзя. Что произошло бы, если бы я не сказал, что мне пора домой? На голубом плиточном полу конюшни…

Погрузиться глубже в сладкие мечтания мне снова мешают мама с Иво, — по всей вероятности, эта картина намертво впечаталась в мой мозг. Это выражение маминого лица так меня напугало. Но много ли я мог разглядеть снаружи? Может, я просто все не так понял?

В обычных обстоятельствах, заполучив в единоличное распоряжение весь трейлер, я на радостях предался бы фантазиям, даже без помощи Кэти Уильямс, но сейчас я слишком подавлен.

23

Рэй

Несколько дней назад, когда я вечером вернулся из Ричмонда, мне пришлось бить себя по рукам, чтобы не взять телефон и не позвонить Джен. Я напомнил себе, что произойдет, если я позвоню ей. Она будет разговаривать со мной сухо и отстраненно, радуясь, что ей не нужно больше иметь со мной никаких дел. Ненависть, крики, оскорбления я бы пережил: они подпитывали бы меня, они говорили бы, что у нее до сих пор есть ко мне какие-то чувства. Равнодушие — вот настоящая пытка.

Когда она в первый раз призналась мне, что у нее связь на стороне, она сказала, что не любит его. Не любит, но что-то испытывает к нему, потому что она-де небездушная. Ее признание ошеломило меня, и я рассвирепел.

— Это ты-то небездушная? — заорал я. — Да еще какая! Иначе не сделала бы так! Как ты могла поступить так со мной?! С нами?

Джен испустила глубокий усталый вздох. В ее глазах блестели слезы. Для нее, моей несгибаемой громогласной девочки, это было что-то новое.

— Ох, Рэй… У тебя такие завышенные ожидания. У тебя все должно быть идеально. Ты хочешь быть для меня всем. Я не могу это выносить. И я не идеал!

Я ушам своим не поверил. Жаловаться на то, что я хочу быть для нее всем? Что в этом такого ужасного? Я не стал ей говорить, потому что боялся, что голос подведет меня, — что она-то всегда была для меня всем.

Тогда я принялся мерить гостиную шагами. По-прежнему еще не было десяти часов. Руки у меня тряслись. Когда она говорила мне это, они тряслись без остановки, как будто у меня случилась болезнь Паркинсона. Они не тряслись так, даже когда я осиротел. Я где-то слышал, что терять второго родителя тяжелее всего, потому что именно в этот момент ты понимаешь, что теперь между тобой и могилой больше никого нет. Когда мой отец лег в землю рядом с матерью на нашем семейном участке на кладбище под Гастингсом, на берегу Ла-Манша, я оплакивал его. Я горевал по нему — иногда до безумия. Но все это происходило короткими приступами. Внезапно, выныривая из пучин горя, я вдруг бросался к телефону заказывать пиццу, терзаемый голодом, мечтая о пеперони… Как странно, что измена, которую ну никак нельзя назвать трагедией, причиняет боль куда более острую, чем смерть.