Книга Бархатный ангел - Николь Фокс

Максим мог ее предупредить. Но откуда он мог знать о Джо?

Единственный крот, о котором я могу думать прямо сейчас, это чертов Эрик Келлер. Когда мы в последний раз встречались, старик казался одновременно искренним и обеспокоенным. Но самые лучшие кроты— это те, которых ты меньше всего ожидаешь.

— Что ты здесь делаешь? — Я спрашиваю.

Она встречает мой взгляд, и ее зеленые глаза проницательны. Готова к еще одному бою, моя красавица. Мое тело напрягается, ожидая, что будет дальше. Мой член поднимается от возбуждения. По-видимому, гнев и желание не так уж далеки друг от друга.

Ее ресницы трепещут, и мой член напрягается.

— Я искала… тебя, — мягко говорит она.

20

КАМИ

Его брови поднимаются. Я внутренне сжимаюсь.

Это не сами слова. Это то, что они подразумевают.

Что он мне нужен. Что я хочу его. Что я не могу оставаться одна в течение пяти минут, не ища его.

Это заставляет меня чувствовать себя слабой. Камила Феррара, профессиональная девица в беде.

— Ты искала меня?

— Эм… да.

— Почему?

Я делаю глубокий вдох, пытаясь сделать свое оправдание убедительным. Крайне важно, чтобы он не подозревал, что я подозреваю. Мой план зависит от того, чтобы он оставался в темноте.

Если он узнает, что я знаю о Джо, есть все шансы, что он переведет ее в другое место. И если это произойдет, я никогда не смогу ее найти.

— Я… наверное, я просто не хотела быть одна, — говорю я, останавливаясь на правде, которой не могу избежать.

Он обдумывает это на мгновение. — Позволь мне показать тебе винный погреб.

— Что?

— Алкоголь способен заставить тебя забыть мысли, которые не оставят тебя в покое. Ты выглядишь так, как будто тебе не помешало бы немного.

Я смеюсь. — Справедливо. Прокладывай путь.

Он направляет меня в противоположном направлении. Я сопротивляюсь желанию оглянуться через плечо. Когда мы направляемся к лестнице, я почти уверена, что слышу пронзительный смех.

До боли знакомый смех.

Джо.

Но помимо того, что мне грустно, я чувствую, как у меня поднимается сердце. Если она смеется, она не может быть такой плохой здесь, не так ли? Это все еще не избавляет меня от предательства Исаака, но все равно утешает меня.

Я отстаю от него, когда мы идем. В основном для того, чтобы я могла любоваться его широкими плечами сколько душе угодно. Мне кажется, что сейчас я вообще не хочу глазеть на него.

Или когда-либо.

Но мои глаза все еще уменьшают его высокую спортивную фигуру.

Он звериный человек, но в нем тоже есть изящество. Он не брутален в своем телосложении. Он красивый. Я представляю, как мог бы выглядеть греческий бог.

— Ты смотришь.

Я действительно прыгаю. Я так потрясена, что даже мой румянец становится заложником того, как он зовет меня. Он ни разу не оглянулся на меня. И не похоже, чтобы мы проходили мимо каких-либо зеркал.

— Я… я не смотрела.

Но я даже не могу себя убедить.

— Я чувствую на себе твой взгляд, kiska, — говорит он.

— У кого-то есть эго.

Он ухмыляется, прежде чем обернуться вперед. — Учитывая то, как ты пялишься на меня, я бы сказал, что на то есть веская причина.

Большая. Как будто ему нужно было повысить самооценку. Я закатываю глаза и пытаюсь вести себя так, будто он смешон, но знаю, что в этом нет никакого смысла.

Он знает.

Он знает все.

Я решаю, что есть способ повернуть это в свою пользу. Флирт с ним только усыпит его ложное чувство безопасности.

Если я смогу его достаточно расслабить, может быть, он заговорит. Может быть, он расскажет мне о Джо.

И если это не удастся, то, возможно, все вино, которое мы собираемся выпить, сделает эту работу за меня.

Правдоподобно? Конечно, почему бы и нет? Но почему-то кажется, что это далеко. Даже под воздействием алкоголя я не уверена, что Исаак из тех, кто когда-либо теряет контроль.

В этом он ненормальный, свободный от слабостей и пороков, калечащих других мужчин.

Его отец вырезал из него эти вещи.

Он ведет меня вниз по широкому лестничному пролету, и только на полпути я понимаю, что была здесь раньше. Это сцена нашего последнего большого спора прямо перед тем, как я ушла с Эриком и копами.

Той ночью Исаак дал мне выбор; или, по крайней мере, он дал мне видимость выбора. Что он на самом деле сделал, так это проткнул мне грудь своими резкими словами и еще более суровым взглядом.

— Эй.

Я смотрю на него, понимая, что остановился на последней ступеньке.

— Проходишь?

Он не понимает, что здесь произошло в прошлый раз, и я тоже. Я следую за ним мимо пустого пространства, в котором хранилось одно из моих самых болезненных воспоминаний, в другую комнату.

Этот темный, но есть пики яркости, отбрасываемые острыми золотыми огнями, прикрепленными к стене. Когда я сворачиваю за угол, я вижу полку двойной высоты, уставившуюся на меня, заполненную стеллажом за стеллажом пыльных винных бутылок.

За ним в тени тянутся еще дюжина или более полок, каждая из которых заполнена таким же образом.

— Вау, — выдыхаю я. Дымный аромат окутывает меня, как только я шагаю через арку.

Исаак закрывает за нами стеклянную дверь. Все, что я слышу, это звук дыхания каждого из нас. Я сажусь в одно из массивных кресел цвета слоновой кости, стоящих рядом друг с другом в правой части комнаты, и любуюсь винной витриной.

— Сколько все это стоит?

Он улыбается мне.

— Что? Это грубый вопрос?

Он выбирает бутылку с ближайшей полки и неторопливо идет к массивному дубовому столу в левой части комнаты. Он берет пару стаканов из шкафчика, которого я не вижу, и открывает пробку.

— Я давно не занимался математикой, — говорит он, наливая два стакана. — Но можно с уверенностью сказать, что это большое число.

— Миллион?

Он пожимает плечами.

— Два? Пять? Десять?

— Что-то вроде того.

Можно подумать, меня больше не впечатлит его богатство. Я видела его поместья, его машины, его одежду. Но почему-то от этого у меня отвисает челюсть. — Ты должен открыть эту бутылку? Разве этого недостаточно, чтобы финансировать маленькую страну?

Исаак смеется. В этом замкнутом пространстве это самый красивый звук, который я когда-либо слышала. Опять же, везде так звучит. — Вино предназначено для того, чтобы его пили, — говорит он. — Чтобы наслаждаться.

— Насколько это дорого?

Он отвечает, не глядя на бутылку. — Это Иеровоам из Шато Мутон-Ротшильд. 1945 год, — говорит он. — Это стоит