Книга Разночинец - Козьма Прутков №2

не выдержал моего напора. Он виновато склонил голову и глухо сказал:

— С тобой, Семён Семёныч, куды ж я…

— Вот и замечательно, — я доброжелательно улыбнулся.

* * *

Когда я обрезал веревку, женщина рухнула на землю без сил. Сколько она тут проторчала? Несколько часов? Ночь — вряд ли, ночью без одежды сейчас замерзнуть до смерти проще пареной репы. Я решил, что её привязали на рассвете, примерно в то время, когда мы в спешке покидали баржу. За какие грехи? У диких племён было множество поводов для подобных экзекуций, я помнил, что такие традиции есть и у бурят, и у негров в Африке, и даже у вполне цивилизованных чехов. Была бы женщина, а повод привязать её к столбу посреди леса всегда найдется.

Я позвал Ефима, и вдвоем мы сумели усадить женщину. Она всё ещё подвывала, но уже не так безнадежно. Я плеснул ей на спину немного воды и аккуратно растёр по коже; укусов было множество, и наверняка они жутко чесались. Но чесать ей сейчас было нельзя — станет только хуже. Надо перетерпеть. Жаль, что тут ещё не придумали какой-нибудь фенистил… Я натянул накидку на плечи спасенной и наконец посмотрел ей в лицо.

Обычная тунгуска или бурятка — кто их разберет? Круглое лицо, узкие глаза, непременный азиатский эпикантус… тело, насколько я успел разобрать, плотное, крепкое, рост небольшой. Такая среднестатистическая представительница монголоидной расы, ничем не выдающаяся, хотя перед соплеменниками она чем-то выделилась, раз уж её привязали к этому сэргэ. Не красотой же, в самом деле?

— Семён Семёныч, тут ещё и пиво какое-то.

Ефим стоял, нагнувшись, у самого столба, и что-то рассматривал. Я оставил женщину и подошел к нему — небольшой туесок из бересты, потемневший от времени и тяжелых трудов, почти до краев заполненный неаппетитной на вид жидкостью. Я чуть наклонился — да, пивной дух чувствовался. Вместе с миллионом примесей всяких альдегидов, эфиров и кислот, которые человеческому организму точно вредны.

— Действительно, — протянул я. — Интересно девки пляшут, по четыре штуки в ряд…

Я поднял с земли веточку и коснулся ею жидкости. Подспудно я ожидал, что жидкость вскипит, а дерево растворится, но ничего подобного не произошло — просто по поверхности пошли круги.

— Своим идолам подношение сделали? — предположил Ефим.

— Скорее всего… но пить это мы точно не будем, — ответил я. — Хотя в стойбище, думаю, и не такое придется употреблять. Эй, ты!..

Женщина неожиданно для нас обоих оказалась очень шустрой. Прямо из сидячего положения она извернулась, дотянулась до этого туеска — и опрокинула его на землю, накрыв поляну запахом браги. А потом с вызовом посмотрела на нас и что-то сказала. Наверное, язык, на котором она говорила, был тунгусским или бурятским — но я в любом случае ничего не понял. Ефим, судя по всему, тоже, но он пришел в себя быстрее меня.

— Ты зачем это сделала? — с укоризной сказал он, обращаясь к женщине. — Теперь ваши нас точно не простят.

Женщина что-то ответила — и снова на своем.

— Эх, бедолажка, — Ефим сокрушенно покачал головой. — Человеческого-то языка не знаешь, поди? Да не, откуда тебе, наверное, в наших краях и не бы…

Здешний мир взял за правило вторгаться в наши дела неожиданно. На этот раз Ефима прервал не я, а рев кого-то большого и страшного. Мы втроем резко оглянулись. На краю полянки на задних лапах стоял медведь — темно-темно-рыжий, почти черный, в полтора роста среднего человека, с огромными когтями на концах расставленных лап и с клыками, заполняющими всю его огромную пасть.

Женщина что-то радостно воскликнула и попыталась встать — но ноги её не удержали, и она упала обратно на землю. Я почему-то заметил, что эта неудача как-то чрезвычайно её огорчила — и, кажется, она была готова разрыдаться, как младенец, у которого отняли любимую игрушку. Я не сразу сообразил, что она собиралась сделать — но через мгновение был на сто процентов уверен, что это была попытка принести себя в жертву. Похоже, она оказалась у этого столба вполне добровольно — и собиралась довести свою миссию до конца.

— Семён Семёныч, бечь надо, — откуда-то сзади сказал своим богатырским шёпотом Ефим.

Медведь согласно рыкнул.

В моей голове спорили друг с другом две идеи, и обе были, несомненно, гениальными — залезть на дерево или притвориться мёртвым. Кажется, про такие способы спасения от медведей я читал в далеком детстве в какой-то сказке. Впрочем, я был уже достаточно взрослым и в сказки не верил. Хоть какое-то подобие веры в этот момент у меня сохранялось лишь в отношении «Кольта», который неведомым образом снова оказался у меня в руке.

— Ефим, заряди ружье, — сквозь зубы попросил я, не отводя взгляд от медведя.

— Да как же это, Семён Семёныч… это же пукалка против ведмедя…

— Заряди! — рявкнул я — и словно подал медведю сигнал.

Зверь упал на все четыре лапы, прыгнул, оказался прямо передо мной, снова поднялся, расставил верхние лапы — и в этот момент я начал стрелять. Снизу вверх, прямо в плохо защищенное толстой кожей и шерстью горло.

Я читал, что револьверы — неподходящее оружие для медвежьей охоты. Слишком маленький калибр, слишком малая убойная сила пуль. Но всё это имело значение на каких-то серьезных дистанциях — метров десять, двадцать или больше, — на которых плохо подготовленный стрелок и попасть-то в ростовую мишень мог далеко не всегда. У этого «Кольта» калибр превышал десять миллиметров, я стрелял с полутора метров, с испугу моя рука задеревенела, так что все пять пуль попали примерно туда, куда я и хотел.

А потом прямо у меня над ухом прозвучал оглушающий выстрел ружья, и один глаз зверя взорвался красными ошметками. Он всё ещё стоял. Уже не так уверенно, как в начале атаки, его лапы непроизвольно начали опускать вниз — очень медленно, на мой вкус, — а из его горла толчками выходила почти незаметная на его темной шерсти кровь. И он уже не ревел, а сипел.

Я не кинулся перезаряжать своё оружие, лишь отскочил чуть назад, разрывая дистанцию — и продолжая взглядом поедать медведя.

— Совладал, Семен Семёныч, как есть — совладал, — послышался радостный шепот Ефима. — Стрелять ещё?

Я отрицательно покачал головой, но потом решил не обходиться жестами — и сумел выдавить из внезапно пересохшего рта:

—