Книга Свинцовая воля - Валерий Георгиевич Шарапов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сиротин поднялся из-за стола, привычно одернул гимнастерку, взял стопку бумаги и бросил ее на стол Семенова, расположенный рядом.
– Почитай.
Леонтий вопросительно взглянул на капитана.
– Почитай, почитай, – сказал тот с нажимом. – Очень интересная картина вырисовывается.
Сиротин вынул из кармана галифе трофейный серебряный портсигар, на крышке которого была непонятная вязь на немецком языке, достал из него папиросу. Задумчиво постучав мундштуком по закрытой крышке, он сунул папиросу в рот, вновь спрятал портсигар в карман и как будто забыл про незажженную папиросу: принялся взад-вперед прохаживаться по комнате, о чем-то усиленно раздумывая. Потом вдруг спохватился, прикурил от спичек (очевидно, не успев за войну разжиться трофейной зажигалкой), подошел к распахнутому настежь окну, оперся о подоконник двумя руками и, не вынимая папиросы изо рта, сжимая мундштук крепкими зубами, принялся жадно курить, пускать дым на улицу.
Бросая быстрые взгляды на Сиротина, поведение которого Семенову все больше не нравилось, Леонтий сел за стол, подвинул к себе бумаги и стал читать. По мере углубления в содержание текста небольшие глаза Семенова с припухлыми нижними веками непроизвольно расширялись от изумления, потому что такого поворота дела он никак не ожидал.
– Это что ж тогда получается, – отвлекся от чтения Леонтий, несказанно пораженный полученным из Белоруссии ответом на запрос, приподнял голову и затуманенным взглядом уставился в спину Сиротина, – что всех убитых с особой жестокостью людей объединяло то, что они в сорок четвертом году были узниками концентрационного лагеря Озаричи? Вот так новость!
Сиротин нервным щелчком бесцеремонно отправил окурок далеко за окно, резко повернулся и принялся бестолково ходить по комнате, как-то по-бычьи непокорно пригнув лобастую голову.
– Получается, что так, – сдержанно заговорил он, упорно глядя в пол. – К тому же все они жители Белоруссии. Если бы мать погибшей Елизаветы Барсук, проживающая в данное время в Ярославле, сразу же рассказала, что ее дочь находилась с десятого по девятнадцатое марта сорок четвертого в концлагере Озаричи, мы бы довольно далеко продвинулись в расследовании. Почти месяц мы потеряли только из-за того, что эта недалекая женщина скрывала столь горестный факт из ее недолгой жизни, ссылаясь на то, что Елизавета категорично запрещала ей кому бы то ни было рассказывать об этом, чтобы, мол, не осложнять жизнь девушки, к тому же комсомолки. Мало ли что люди могут подумать. Из-за этого они, говорит, и в Ярославль переехали. А еще, видите ли, она посчитала, что это кратковременное пребывание в местах принудительного содержания, как это у немцев называлось, не относится к делу убийства ее дочери. Конечно, находясь в более-менее спокойном Ярославле, можно теперь так думать, но… Ты почитай, что там вытворяли фашисты. Вслух читай, – приказал он и остановился напротив, сверля колючими глазами тугой затылок Семенова, уткнувшегося лицом в лист бумаги, выискивая взглядом, что прочитать.
– Там имеется копия страницы ежедневной газеты «Красная Армия» от двадцатого апреля сорок четвертого года под названием «Не забудем немцу ни этих слез, ни этой крови!» – подсказал капитан Сиротин, у которого от волнения заметно подрагивали серые жесткие губы.
– Про полесскую трагедию? – вполголоса переспросил Семенов, слюнявя потрескавшиеся от подушечки пальцев, аккуратно перелистывая страницы.
– Ну, – коротко подтолкнул его к действию нетерпеливый Сиротин. – Читай!
– «Авторы статьи Якуб Колос, Ефим Садовский, Василий Бурносов, – вдруг почему-то охрипшим голосом начал негромко читать Семенов, остановив взгляд на нужной странице: – … Люди, которых согнали сюда, располагались прямо на грязной земле, под морозным и безучастным небом. Многие уже потеряли возможность двигаться, потеряли сознание, лежали в липкой холодной грязи.
Мы видели этих вымученных людей сразу после освобождения их нашими войсками. Женщины и дети истощены до крайности. Люди ходят, как тени, едва передвигая ноги. И говорят еле слышно ослабевшим голосом…
Мартовская оттепель сменилась сильным морозом, люди замерзали. Немецкие солдаты и полицейские врывались в лагерь и заставляли несчастных снимать сапоги, пальто, свитеры. Здесь же, в лагере, бандиты насиловали девушек…»
Голос у Семенова дрогнул, он звучно проглотил слюну и поднял голову, задумчиво уставился в окно, по железному карнизу которого важно ходила белая голубка, трогательно воркуя и с любопытством заглядывая в комнату. Темные бусинки ее глаз вдруг показались ему осмысленными, словно птица понимала все то, что он только что прочитал. От столь неожиданного открытия у Леонтия невольно пробежал по спине холодок.
– Десять дней просуществовал концлагерь на болоте, – как будто издалека донесся до него глуховатый голос Сиротина, – а столько смертей.
От его голоса голубка встрепенулась, но не улетела, а вновь принялась ходить по карнизу, стуча коготками по железу, прожигая огненным взглядом находившихся в комнате людей.
– Туда фашисты специально свозили больных сыпным тифом и другими болезнями. Людей заражали с расчетом, что после инфекция перекинется на наступающие части Красной Армии. Держали под открытым небом без воды и пищи. За короткое время существования с десятого по девятнадцатое марта по приказу командования 9-й армии вермахта на небольшие площади в болотистой местности было согнано около пятидесяти тысяч гражданского населения – жителей Гомельской, Могилевской, Полесской областей Белоруссии, а также Смоленской и Орловской областей России.
Сиротин шагнул к столу, уперся узкими ладонями в его поверхность, словно контуженный, часто дергая головой от волнения, жестко приказал:
– Там еще имеется статья о детях, которых освободили в Озаричах в марте 1944 года. Прочитай.
Семенов с усилием отвел свой пристальный взгляд от голубки, нашел глазами статью и, с трудом сглотнув вдруг пересохшим горлом, хрипло прочитал:
– «… Девочке Нине два года. Она сидит босиком на снегу в одном платье. Голова обмотана тряпкой. У ребенка почернели ножки от холода и истощения. Она не может даже плакать. Боец взял на руки умирающего ребенка. Он расстегнул шинель, фуфайку и прижал ее к своему телу. Нина не плакала, но плакал боец…»
– Все! – с болью в голосе воскликнул Семенов и резко поднялся, спугнув голубку, которая тотчас улетела, испугавшись прямо нечеловеческого горестного стона. – Больше не могу читать, и ты меня лучше не заставляй. – Он поспешно собрал бумаги в папку, захлопнул и отодвинул ее на середину стола. – Это невыносимо.
– Невыносимо, – согласился Сиротин и его жесткие губы дрогнули, обнажая, будто в волчьем оскале, неровную подковку передних зубов, зло процедил: – Только ты не дочитал до того места, где