Книга Отец лжи - Володя Злобин

фотка была. В профиль там, либо в этот, как его...

– Анфас, – машинально подсказывает Шамшиков.

– Да. Попроси его, в общем, встать как-то, не знаю. Чтобы усы главное видно были. И живот. Он же дома в труханах рассекает?

Отступать некуда. Родственные связи установлены, пора бить. Ведь было же решено – как только оскорбят напрямую, без иносказаний и карнавала, сразу последует ответ. А если отступить ещё на шаг, болезнь окончательно разъест тело, и дух провалится в пустоту. Надо действовать. Проказа тверда, она застарела бугристой коричневой коркой, нужно подцепить и дёрнуть, чтобы брызнула мутная вонючая сукровица, и тогда боль освободит, подставив мясо воздуху и огню.

– Соглашайся, – соблазняет Чайкин, – всё честно, без обмана.

Пальцам кажется, что это справедливо – ведь если человек странен, справедливо наказать его – но их травля глубже, она не в животе и усах, не в самоутверждении, не в чём-то социальном и подростковом. Она глубже физиологии, глубже учебников по психологии и людей, которые их читают. Подлинная травля неговорима, невыразима и неделима. Она просто есть. Вот так вот сцепились молекулы, вот так тяготят друг друга галактики – это данность, само условие существования, ибо кто-то есть только за счёт другого. Здесь нет никаких причин, а только Причина, всеобщая обусловленность всех – каждым. Страшно, если травля – другое название бытия.

– Больные, что ли? Не буду вам...

Подсечка, валят в снег. Зимой бьют сильнее – тело сокрыто, его хочется достать и не получается, отчего накатившая ярость плавит снег, эту первую оболочку. В него не так страшно кинуть, бросить, закопать. И он так мягок, поглощающ, всеобщ. Одежда – вторая оболочка. Подначивает сильнее ударить, пнуть. Нога пружинит от синтепона, можно бить не боясь. Шапка, шарфы – третья. Лиц не видно, а значит не видно и человека.

Точный удар в скулу – Копылов, его ботинок. А вот неуверенный тычок Шамшикова. Его оттягивает Гапченко, и, наверное, первый раз в жизни говорит:

– За тебя я сделал, не надо.

Боль не чувствуется. Летом, осенью или весной иначе, там грязь, камни, лужи, непокрытая голова, мусор, руки без перчаток, за одеждой сразу кожа и кости – подходи, осуществи себя. Зимой гонителям приходится срывать оболочки, как с подарка на день рождения. Им не одолеть холод: мороз сковывает, не даёт двигаться, леденит мысли, и те не могут усладить тело. Зимой травля забирается в дома, греется у печки, тает по коридорам и комнаткам. На улице она ожесточена, но бессильна.

Пальцы недолго пинают сугроб, затем прыгают, вдавливая в снежную муть. Шамшиков тоже участвует, и плюхается вниз с удивлённым запнувшимся вскриком. Все припечатывают плашмя, горизонталью своего тела, и только тяжёлый Копылов зло топчется обеими ногами. Пальцы не находят себе места, изнутри их пожирает невозможность окончательно высказаться, сделать то, что опустошит. Они оглядываются, видят угол, тащат туда. Копылов приспускает штаны, тужится, но из-за мороза ничего не выходит. Шамшиков с удивлением смотрит на друга и что-то говорит на ухо Гапченко. Фурса с проклятьями виснет на ветке клёна, надеясь сломать её. Он хочет использовать её как дубину,