Книга Самокрутка - Евгений Андреевич Салиас

надо перемолвиться без посторонних... об разных важных обстоятельствах. Вам известно, что я просил вашего родителя, чрез моего друга, сделать мне честь...

— Вы желаете на мне жениться? — сухо выговорила княжна, всё не поднимая глаз.

— Да-с. Если я могу надеяться...

— На что...

— Могу надеяться, что вы разделяете то чувство, которое есть во мне.

— Я не могу его разделять! — звеняще сухим шёпотом заговорила Анюта, что всегда случалось, когда вся её огненная и сильная натура трепетала под наплывом гнева, который она едва сдерживала в себе.

— Почему же?

— Я не могу разделять... иметь такое же чувство к вам, какое вы имеете ко мне. У меня огромное состояние, куча вотчин... крестьян, куча денег, которым мы с родителем и счёта не знаем, — а у вас, кроме золотого мундира в сто рублей, ничего нету.

Сенатор как-то крякнул, поперхнулся, и если бы княжна подняла на него глаза, то вероятно замолчала бы или расхохоталась и убежала. Каменский сидел перед ней, глупо выпуча глаза. Наконец, вполне убедив себя, что он ослышался, он уже спустя минуты две выговорил:

— Чего-с?

— Ничего. Я жду другого вопроса, чтобы отвечать.

— Я об ваших вотчинах не думал говорить. Я говорю о той любви и преданности... О желании моём... Поверьте, княжна, что даже в Петербурге никакая девица, никогда во мне не возбуждала такой глубокой, могу сказать, священной любви, какую я теперь... Я от вас разум потерял...

— Потерять всё можно! И чем что меньше, тем легче человеком теряется!

— Чего с?!

— Иголку легче потерять, чем дубину!..

— Да-с... это... это точно... Только я, княжна... Я что-то в толк не возьму... Позвольте спросить вас... Вы желаете разделить со мной?..

— А у вас есть что... чем вы можете поделиться, кроме мундира?

— Я говорю о моём чувстве, а не... Я не понимаю, наконец, вас. Извините. Вы говорите очень удивительные вещи.

— Желаю ли я идти за вас замуж? Вы это хотите узнать? Понятное дело, что совсем не желаю. Но до моего желания или нежелания вам нету заботы. Вы с батюшкой меня скрутите и повезёте силком в храм! Но скажите: Что ж я, так всю жизнь связанная, и буду ходить? Ведь когда-нибудь вы меня да развяжете. Ну вот я и скажу: в тот самый день, когда меня развяжете, я и уйду от вас.

— Пустое... — вымолвил Каменский, вдруг меняя тон голоса и любезную манеру. — Всё пустое. Никто об таких обстоятельствах не думал. Ни князь, ни я... Вы девица умная и не захотите срамить себя на всю Москву.

— А что хуже: срам или горе?.. — воскликнула княжна. — Что лучше: осрамиться или умереть? Мне за вас идти, ведь это хуже смерти!.. Вы мне в отцы годитесь, а не в мужья. Посмотрите на себя.

— Признаюсь вам, княжна, первый раз я слышу и вижу, чтобы российская дворянка и девица такие речи вела, обиженно вымолвил наконец сенатор. Это не в обычае, чтобы...

— Я не совсем русская девица, — резко прервала его Анюта. — Я татарка по матери.

— Вот как? Ого, как вы однако...

— Даже вера православная и та мне на половину чужая. Матушка была магометанка!

— Ох, Господи! Мои ли уши слышат! — с неподдельным ужасом воскликнул сенатор. — Да, я вас совсем не знал. Я полагал, судя но внешнему виду вашему, ласковому и обходительному, что вы кроткая как ангел девица, а вы...

— Чёрт — чёртом.

— Нет, эдак я не скажу, но...

— Чёрт! — выговорила Анюта и в первый раз подняла глаза на Каменского. — Я вам сама говорю: как есть сатана!

И всё лицо, глаза, всякая жилка в бледном лице княжны, казалось, двигались и дрожали. Она была вне себя. Она почти не понимала, что говорит, и не знала, не ручалась за то, что сейчас скажет. Помимо злобы на этого старика жениха — ей хотелось его испугать и заставить отказаться самому от безумной мысли жениться на ней.

— Найдёте русскую девицу, которая могла бы зарезать своего супруга? А я могу! Потому что я не русская, — выговорила Анюта, гордо меря глазами старика.

— Тьфу! Господи помилуй! — проговорил Каменский, поверив не столько словам, сколько лицу княжны.

— Всё ли вы от меня узнали, или ещё вам что нужно?

— Да, я знаю. Я сбился с толку... Я полагаю, что мы это всё ради шутки сказывали. Так что мне хоть с начала начинать или бросить всё, опаски ради... И уйду-то я! И зарежу-то я!.. — проговорил Каменский другим голосом, как бы подделываясь под голос княжны. — Просто страсти Господни!..

— Не верьте... Мне всё равно. После увидите. Но знайте всё-таки, что венчаться по доброй воле я не буду. Вам батюшка говорил про это?

— Про что? Ничего он не говорил!

— Я батюшке сказала уж давно, что меня скрученную по рукам и ногам надо везти в церковь. А сама не поеду. Под венцом я буду не молиться, а песни петь. Как мне руки и ноги развяжут — я уйду к тому, кого люблю. Батюшка ничего вам этого не сказывал?

Сенатор молчал как убитый. Княжна сочла нужным добиться ответа.

— Вы слышали, что я сейчас сказала?

— Слышал-с.

— Батюшка вам это всё говорил или нет?

— Нет-с, не говорил.

— Угодно вам, чтобы я сейчас при нём всё это вам повторила?

— Нет-с. Я... я верю... Вы и впрямь — по всему... Махомедова происхожденья. Извините.

— Да-с. И горжусь этим.

— Чем же тут гордиться! — уже язвительно начал говорить Каменский.

— А хоть бы тем, что вы вот жениться на мне совсем собрались. Не глядя в святцы — бух в колокол. А теперь испугались и раздумываете.

— С такой девицей как вы... Извините... Счастлив никто не будет.

— Нет. Тот, кого я люблю и за которого выйду замуж теперь ли, или после вас, тот будет счастлив.

— Как же это после, т.е. меня?

— Если меня родитель силком повенчает с вами хоть вот завтра... тогда уж после вас придётся с другим венчаться.

Наступило молчанье. Сенатор, опустив голову и глядя в пол, раздумывал. Княжна молча разглядывала его чисто выбритое, но шершавое, будто глиняное, лицо, с морщинами на лбу и у носа,