Книга Неизвестный Бондарчук. Планета гения - Ольга Александровна Палатникова

язык кино не переложить, но, если выбрал сцену, надо дать её во всей толстовской полноте. И ни на йоту не отступал от текста романа. На картине была ассистент, милая женщина Вера Серафимовна Никольская. Она постоянно держала при себе огромный, кажется, дореволюционного издания том «Войны и мира» и следила, чтобы актёры ни одного слова не упустили.

– Кира Николаевна, вы интонационно не поставили запятую, у Льва Николаевича здесь запятая, – такие замечания поступали не мне одной.

О дотошности Веры Серафимовны в группе ходили истории, в том числе и смешные. Станицын любил рассказывать о съёмках охоты. Правда, про себя – вскользь, хотя наши молодые коллеги с лукавыми вздохами вспоминали лошадь графа Ростова. Бедное животное, потрусив с наездником под 120 килограммов (столько Виктор Яковлевич весил), после съёмки пару часов лежало, не в силах подняться. А Станицын, сияя своей знаменитой, с ямочками на щеках улыбкой, посмеивался над другой историей. В сцене «Охота» крохотную роль графского егеря доверили настоящему егерю. Встает он перед камерой, «Мотор», хлопушка, егерь грозит арапником графу и выдаёт текст:

– Зёпа! Пъёсъяли волка-то!

Все так на землю и повалились. Егерь не выговаривал половины алфавита. Только Вера Серафимовна осталась безучастна, даже головы не подняла от своего старинного тома Толстого. К четвертому дублю хохоту поубавилось, сняли, и тут Вера Серафимовна оживляется, подходит к егерю:

– Вы забыли сказать: «Жопа».

– Как?! Зёпа – я сказал. – Егерь даже обиделся.

– Не сказал! – горячится Вера Серафимовна, – я же слежу по первоисточнику!

И здесь все расстроились, даже пожалели этого человека: надо же – слово в тексте пропустил. «Вот какова сила Толстого!» – назидательно заканчивал свой рассказ Виктор Яковлевич. Наш именитый мхатовец и Сергей Фёдорович на картине были дружны; по-моему, Бондарчук очень доверял Станицыну по-человечески, по-мужски, поглядывал на него иногда с сыновним почтением…

Сергей Фёдорович на площадке голос не повышал. Никогда. Но мог быть суровым. Со мной был предупредителен, но как только мы начали готовиться к сцене вести о гибели Пети, хватку его матёрую я почувствовала на себе быстро. Репетировали не меньше недели. Он говорил:

– Мне сейчас слёз ваших не надо. Попробуйте ощутить, как такой удар примет ваше тело. Вы окаменели, или у вас подкосились ноги, вы упали в кресло, в беспамятстве качаете головой и только повторяете: «Петя, Петя…»

Перед съёмкой он спросил:

– Теперь вы понимаете, почему меня интересовало, играли ли вы трагические роли?

– Теперь понимаю… Я постараюсь…

– Не «постараюсь» – иное нужно… Не волнуйтесь – обстановку создам.

К нам в павильон всегда набивался народ: то иностранцы придут, как на экскурсию, то мосфильмовские работники толпятся. На великолепную декорацию все рты раскрывали, на нас поглядывали горящими глазами, на него особенно – ведь он был удивительный Пьер. Он этих праздных зевак воспринимал добродушно, а тут приказал выйти всем, даже двери велел запереть. Остались только оператор Петрицкий со своими помощниками. И он собрал меня, настроил так, что я перестала видеть перед собой камеру, которая ездит на рельсах туда-сюда; я почувствовала где-то близко затаившийся зрительный зал и сосредоточилась, как на сцене. Но здесь не сцена – съёмочный павильон, из которого все удалены… «Обстановку создам» – что это было? Думаю, не только выпроваживание из декорации лишних людей. Конечно же, он понимал, что, несмотря на немалый кинематографический опыт, я, прежде всего, актриса великого Театра. Да, сейчас я должна сыграть сильнейшее переживание, но чтобы оно выплеснулось из меня, пустая тишина не поможет, мне нужна тишина внимающая. «Петя! Петя…» – твержу я в припадке отчаяния и чувствую взволнованное дыхание целого зрительного зала. Оно идёт от Сергея Фёдоровича. От него одного! В тот ответственный для меня момент проявилась не просто проницательная, щедрая режиссёрская душа. Свершалось таинство нашей профессии, и творил его в первую голову он, гениальный Чародей.

Неизменное восхищение у меня вызывали его занятия с Люсей Савельевой. На моих глазах он из юной балерины сотворил сильную драматическую актрису. Поначалу на съёмках наших общих сцен он после каждого дубля отводил её в сторонку и тихонько что-то говорил, глядя прямо в глаза, по-моему, немножко гипнотизировал; вид у него при этом был такой, будто он только что сам сыграл Наташу и вот делится с Люсей чем-то сию минуту найденным. Когда же мы дошли до нашей с Люсей трагической сцены, я поняла, что актёрский и педагогический талант Сергея Фёдоровича своё дело сделали. Сначала снимали крупно рыдающую Наташу. Я сидела спиной к камере, в кресле, в нём удобно было биться головой… а Люся заливалась слезами. Потом перешли на меня, спиной в кадре оказалась Люся, и из неё также ручьём текли слезы. Ведь зритель чувствует, когда спина «деревянная», а когда спина «живет» в том же состоянии, в каком и глаза, и всё лицо. Все переживания она играла и спиной, а это уже явление большой актрисы.

После выхода «Войны и мира» я написала о Людмиле Савельевой в одной из центральных газет. Стали приходить письма: «Как вы можете ею восторгаться?», «У Наташи – глаза чёрные, а у Савельевой – голубые». Вот уж глупость! Я на эти письма не отвечала, но очень огорчалась, потому что Люся для меня – Наташа Ростова на все времена, во всяком случае, на мои времена точно. Поначалу отзывы на картину были разные, много было несправедливых. А с годами пошли разговоры, что картина Бондарчука – это кинопроизведение, в котором живут дух и сила Толстого. И исполнители ролей в фильме «Война и мир» – подлинно толстовские герои.

…После «Войны и мира» судьба не раз сводила меня с семьёй Бондарчуков. С приходом во МХАТ Ефремова моя жизнь в театре осложнилась, через год-другой его руководства до меня донеслось, что Олег Николаевич в своих постановках меня занимать не намерен. Я решила уйти на преподавательскую работу в нашу Школу-студию. И так случилось, что на мой курс поступила Алёнка Бондарчук. Помню, первое время её приводила бабушка, мама Иры Скобцевой Юлия Николаевна. Девочку они держали в строгости. Вскоре стало ясно: у студентки Бондарчук темперамент отцовский! Голос Ирины Константиновны, а нерв актёрский ей от Сергея Фёдоровича достался. Интересно и глубоко раскрылась она в образе Елены Андреевны в курсовой работе – чеховском «Дяде Ване». И в дипломном спектакле выступила замечательно. В сценах из «Преступления и наказания» сыграла Катерину Ивановну, мачеху Сони Мармеладовой, сыграла сильно, явила способность к ролям трагическим. Я всегда верила в Алёнину артистическую звезду… теперь вот горюю о ней – талантливая, красивая, добрая девочка – в самом расцвете творческих сил, жизни – ушла от