Книга Мне как молитва эти имена. От Баха до Рихтера - Игорь Горин

class="v">                 Так вот он дивный сад!

Величественно лилии стоят — и Богу внемлют;

        Вот хризантемы, стойкие в ненастье,

       Сгорая, говорят о радости, о счастье...

                       Бах и Бетховен!

              Мендельсон — тюльпаны,

                    Шопен — нарциссы...

                    Все вокруг цветет!

       И вызревает под лучами фортепьяно

                      За плодом плод.

Искусство Рихтера еще в 50-ых годах до такой степени вошло в мою жизнь, что уж и не знаю, кем бы я был без него. И все эти годы, невольно продолжая сравнивать Рихтера с крупнейшими пианистами настоящего и сравнительно недалекого прошлого, я мучительно искал для себя ответа, в чем же феномен Рихтера. На этот счет сказано многое, гораздо больше, чем могу сказать я, поэт. Но ведь почти те же самые слова зачастую говорятся и о других; все верно, но ничего не объясняет по сути — должна же быть глубинная, коренная причина! Лучше всех ее сформулировал Башмет («он не пианист»), я же позволю себе попробовать кратко развить его мысль.

Кого в последнее время чаще других называют пианистом столетия? Во-первых, Владимира Горовица, и это справедливо, но с непременным акцентом на слове «пианист». Или — волшебник фортепьяно, если хотите, но он не Моцарт, не Шопен, не, тем более, Бетховен или Бах — он их отблеск, имя которому — кого бы он ни играл — всегда одно: Горовиц! Для Рихтера же фортепьяно только средство, цель — Истина. Я не знаю другого музыканта — исполнителя, к кому в большей мере были бы применимы гениальные чапековские слова о задаче художника: «...Пусть твое творение исходит из тебя, его форма должна быть столь совершенно замкнута, чтобы в ней уже не осталось места... ни для твоей самобытности, ни для твоего честолюбия, ни для чего из того, в чем находит себя и упивается собой твое я». И еще: «Твой урок тебе задан не для того, чтобы ты мог проявить себя в нем, но для того, чтобы ты в нем очистился, освободился от самого себя; не из себя ты творишь, но выше себя... Ты творишь для того, чтобы в своем творении познать форму и совершенство окружающего тебя мира. Твое служение ему есть служение Богу...».

У музыканта исполнителя Бог — многолик. Рихтеровское Я никогда не подавляет автора исполняемой музыки, но словно протягивает руку ему, сливается с ним настолько органично, что вы всегда чувствуете: вот он, Бетховен!.. а вот уже Брамс... Шуберт... Шопен... Дебюсси... — и всякий раз — Рихтер, но опознать его вы можете не по характерным пианистическим приемам, а по неизменной простоте и совершенству.

«А как же Микельанжели?» — спросит меня серьезный знаток. Да, конечно, еще Нейгауз писал, что любил бы Микельанжели больше всех, если бы не Рихтер. Рискну сказать так: великий итальянец (как, между прочим, и Гульд) устремлен вглубь своего Я, и глубины, зияющие перед ним, таковы, что их не смогли рассмотреть ни Горовиц, ни Рубинштейн, ни Аррау. Отсюда такая особая сила, но и такая отрешенность его искусства. Рихтер же устремлен всегда ввысь. И с этой высоты ему открываются не только не меньшие глубины, но и бескрайние, никем еще не виданные, быть может, горизонты. Его музыка не ограждается от остального мира, а напротив — проникает в него, расширяется безгранично. Говорю вам: нам выпало счастье, которого мы все еще не осознали в должной мере, — жить в одно время, в одной стране с Божьим избранником, одним из тех, кто считанные разы за столетие появляется на этой грешной земле, чтобы осветить нашу скудную, серую жизнь.

Но если уж сам Г.Нейгауз признавал, что ему следовало бы учиться писать 50 лет, чтобы «хорошо и верно» поведать о Рихтере, то сколько же нужно мне? — не иначе все 100! Однако мой опыт втрое меньше и, сами понимаете, еще 70 лет в запасе у меня нет. Так что будем считать, что свою задачу я сумею выполнить от силы на 30%. Ни коим образом не претендуя ни на полноту анализа творчества Рихтера, ни на объективность оценок (если таковая существует в искусстве вообще), я просто объединил, несколько переработав, то, что уже писал о Рихтере прежде, — вроде бы, не так уж и плохо. Заранее прошу извинить меня за то, что буду кое-где повторяться. Хотя, с другой стороны, оно, может быть, в ряде случаев и полезно.

РИХТЕР, ГИЛЕЛЬС, СОФРОНИЦКИЙ

Ни одна страна за последние 100-150 лет не дала миру столько выдающихся пианистов, сколько Россия. Начать с Антона и Николая Рубинштейнов, затем Рахманинов, Горовиц, Черкасский, Игумнов, Гольденвейзер, Генрих Нейгауз, Григорий Гинзбург, Оборин, Флиер, Фейнберг, Зак, Мария Гринберг, Мария Юдина... более молодые Ашкенази, Афанасьев, Плетнев... Но истинно мирового масштаба, не считая Рахманинова и Горовица, в 20 веке, видимо, все-таки трое: Рихтер, Софроницкий и Гилельс. Безусловно, это именно тот случай, когда о вкусах не спорят. Тем не менее, я хорошо помню 50-ые годы, когда музыкальный мир Ленинграда был буквально расколот на два непримиримых лагеря: гилельсофилов и рихтерианцев; о Софроницком почему-то говорили намного меньше. Помню, как маститый профессор ленинградской консерватории С.И.Савшинский в перерыве рихтеровского концерта (в первом отделении — Бах) запальчиво втолковывал не менее маститому профессору А.Я.Штримеру, что нечего мол сходить с ума: «Он вас просто завораживает звуком»(!?). На что тот с высоты своего роста мрачно «приказал» моей матери: «Занеси-ка его в черный список, Надя». Кстати, среди моих родителей — мать пианистка, отец в прошлом скрипач — тоже единства не было: мать все больше «заболевала» Рихтером, отец оставался убежденным сторонником Гилельса.

Если обратиться к трудам музыковедов, то гениальными признаны все трое, но я ни разу не встретил попытки сопоставить их творчество; даже Генрих Нейгауз, не скрывавший своего особого отношения к Рихтеру (как к первому среди равных) деликатно обходил эту тему. А я вот хочу попробовать — очень кратко и по возможности не касаясь сугубо профессиональных моментов. Что из того, что сам я не музыкант? Зато я публика, так сказать голос из народа. А народ, как говорил Метерлинк, «всегда прав перед мудрецом, который прав». Итак.

Техническое мастерство. У всех троих на том, наивысшем, уровне, когда техники как бы не существует. О нюансах судить не берусь.

Репертуар. Самый обширный, практически универсальный (от Баха до Бриттена) он у Рихтера. И при этом самый загадочный. Никогда не примирюсь