Книга Вода в решете. Апокриф колдуньи - Анна Бжезинская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я ответствую далее, что между моим возвращением в деревню и прибытием вашего собрата Рикельмо прошел год, а может быть, и два года. Я не могу точно рассчитать это, потому что тягостная смена времен года уже не столь ощутима для меня, и не страдаю я уже так сильно от холода или голода, как это было прежде. Болезнь съела мое тело и превратила его в сухой кожаный мешок для внутренностей, как это часто случается с женщинами, когда они перестают кровоточить. Тогда они иссыхают и черствеют без всякого участия демонов или колдовства. Их кожа покрывается бурыми пятнами и становится шершавой, будто она посыпана прахом, в который вскоре обратится, – ибо разве мы не говорим, что тело ищет себе могилу задолго до того, как человек поймет, что пришла его пора? Поверьте мне, в старости наши члены начинают будто отдаляться от нас и заранее немеют от холода, который скоро охватит их. Вы, синьор, не можете еще об этом знать и поэтому мучаете меня и растягиваете, как будто через врата тела хотите добраться до глубинных тайн и увидеть под скорлупой кожи демонов, делающих меня устойчивой к мукам. Однако вам не удастся справиться со мной так легко, как с иными несчастными, что охотно признаются во всех своих преступлениях, истинных и мнимых. Да, я знаю, синьор, с какой дотошностью вы заполняете тайные темницы суда и сколько несчастных просветленных и бедных ренегатов, что отреклись от сладких плодов ереси, желая всего лишь спокойно вспахивать свои поля и стричь овец, скрепляют кровавой слюной ложь, чтобы только выбраться из-под вашей власти. Отец-камень нашептывает мне каждую ночь об этом бесчестии, а брат-паук вплетает в свою паутину крики умирающих. Поверьте мне, если человек научился слушать, ничто не проходит для него незаметно и хоть бы в самой темной глубине земли, а я умею слушать.
И если об этом зашла речь, я признаю, что и о вас я узнала многое, судя по тому, как вы вертите в устах слова, как будто хотите высосать из них давно утраченный вкус. Должно быть, вас очень рано отдали монахам на воспитание, потому в вашем лице по-прежнему можно разглядеть того розового хныкающего младенца, которого положили на монастырский стол, не развернув пеленки, чтобы струйка теплой мочи не замарала договора, заключенного с аббатом, столь же толстым, как лежащие рядом три тугих мошны серебра. И теперь, когда вы, синьор, с беспокойством переплетаете пальцы, вы неосознанно повторяете жест, которым аббат закладывал соединенные большие пальцы за шнурок монашеского одеяния, чтобы руки не соскальзывали по крутому склону его живота; клеймо подкидыша пробивается у вас, синьор, из-под кожи так четко, что мне не нужна помощь демонов, чтобы его распознать. Мы с вами слишком похожи, чтобы вы могли его спрятать. Да, вы знаете имена матери и того человека, что породил вас, и вы получили от них в наследство гораздо больше той мимолетной частицы света, которую вы хотите подавить во мне, но ведь нас обоих бросили. Нам обоим пришлось как-то справляться с этим клеймом отверженных, приняв чужие жесты и судьбы. Сначала они кажутся своими и удобными, как старая, изношенная одежда, но вскоре они начинают раздражать и болезненно прилипать к коже. Мы, подкидыши, вынуждены красть и примерять чужие судьбы, потому что собственная жизнь нам не дана. Пока мы проживаем собственную жизнь, мы ничтожны и незаметны, но мы ведь хотим существовать, как и все остальные, мы желаем, чтобы о нас помнили.
И я признаюсь вам еще – хотя со временем вы сами сможете убедиться в этом, – что в каждом плутовстве заключена боль, и это истинная боль, в отличие от всех этих ваших балаганных штучек с веревками и шипами, лишенных смысла и наполняющих меня только отвращением. Они омерзительны, но вовсе не из-за слюны, крови и прочих скользких соков, что выделяет человеческое тело, на которые вы предпочли бы не смотреть, но не можете отвести взгляд из-за этих несчастных шутов, взявших на себя роль стражей законности сего процесса, но не осознающих, что и им скоро придется держать ответ за свои грехи перед гораздо более высоким трибуналом. Ибо души их слеплены из чистейшего навоза. Вы не смогли бы найти в них ни тени честности или правды, когда они стояли здесь в углу, мрачные в своих масках с клювами, как стайка филинов, и дрожали от страха, боясь, что я громко выкрикну их имена. Ибо имя, если его произнести с ненавистью, оставляет след на ткани мира. Вы, монахи, предпочитаете думать, что слова обретают вес, только когда их прикрепляют к пергаменту, словно горсть засушенных насекомых. Именно этим вы и занимаетесь, мой добрый синьор. Выколупываете из моих уст слова, когда они уже перестают трепыхаться, и погружаете их в сладкий яд чернил, чтобы принести им смерть гораздо более мучительную, нежели та, что вы готовите для меня, сидя в углу комнаты за слишком низкой конторкой и морща лоб в гримасе нетерпеливого ребенка, который усердием своим стремится порадовать своих опекунов. Все это незаметно отражается на вашем челе, когда вы думаете, что никто на вас не смотрит; но вам незачем скрывать это, потому что ни ваш собрат, заболевший водянкой, что гораздо больше размягчает его разум, чем ноги, ни этот бедный глупец мастер Манко ничего не смогут разглядеть. Нет, синьор, они слишком поглощены собственным страхом, чтобы иметь возможность или желание взглянуть на вас. Вы в полной безопасности.
Что же касается моих соседей, включая бондаря Фоско, гвоздильщика Леццаро, угольщика Амаури и их бесчисленных кумовьев, я ответствую, что мое присутствие наполняет их жизнь безграничным страхом, с тех пор как выяснилось, что я сестра бунтаря Вироне, которому было предъявлено обвинение в союзе с демонами и покушении на жизнь самого герцога, синьор. Если бы сии достойные жители деревни могли, они бы отсосали сейчас из моего горла имена своих жирных жен, дочерей
