Книга Вернуться к тебе - Дана Рейнхардт

смешил ее, говорил слова подлиннее, чем «угу» и «ага», и не гадал бы, как я, не подменила ли она мой стакан, когда ходила в дом за спиртным… Может быть, теперь я касаюсь краешка стакана губами в том самом месте, где к нему прикасались ее губы…

— Ну, и как это — то, что он вернулся? — спрашивает Селин.

— Пока не знаю. Задолго до того, как он отправился в это путешествие, он как бы еще не вернулся толком, и, пожалуй, я все еще пытаюсь понять, кто он такой теперь, и станет ли он таким, каким был всегда, и значит ли это, что мы с ним всегда будем разными, а если так, то будет ли это хорошо.

Не сомневаюсь: я бы донес до Селин свои мысли примерно так же связно, если бы говорил на языке урду, но девушка кивает.

С другого края лужайки доносится оглушительный хохот Пола. Его обветренные щеки становятся багровыми, он одной рукой хватается за бок, а другую кладет на плечо соседа.

— Похоже, твой отец неплохо проводит время, — говорю я.

— Да, получает свою дозу тестостерона. Этого ему не хватало с тех пор, как ушел Митч.

Я допиваю спиртное из стаканчика.

— А как твои родители пережили все это? — спрашиваю я. — Ну, решение твоего брата завербоваться в армию… и все такое?

— Ну… мои родители в разводе, но развелись они сто лет назад. Моя мама… она что-то вроде хиппи, пацифистка, и от всего этого ей дурно, но отец… его просто распирает от гордости. Тут это все равно что здоровенный знак почета — то, что у тебя сын в армии. Да еще и морпех! Всем элитам элита! — Селин заглядывает в свой опустевший стаканчик. — А я, по идее, должна огорчаться, что мой брат — морпех, когда я гощу у мамы, а когда я у отца, то должна этим гордиться и напяливать что-нибудь красно-сине-белое. Но если честно, то я просто скучаю по Митчу.

Девушка забирает у меня стаканчик и встает.

— Еще? — спрашивает она.

— Через минутку.

Судя по тому, как на меня подействовала первая порция спиртного, после второй я уже вряд ли что вспомню, а пока что про эту встречу мне забыть не хочется.

— Когда твой брат приезжает в отпуск, он какой? — спрашиваю я.

— Усталый. Голодный. — Селин задумывается. — Вежливый. — Она сдавливает пустой стаканчик, пока тот не издает треск. — Раньше у него был целый реестр прозвищ для меня, типа «Задница вместо мозгов» или «Туалетная бумажка»… ну знаешь, типовой набор старшего брата.

Я? Знаю? Типовой набор старшего брата?

— А теперь только Селин то, Селин се… Раньше он меня сроду по имени не называл. Да то и дело пожалуйста да спасибо, и похоже, это такая привилегия — торчать дома и ничего не делать.

— Насчет привилегии не знаю, но вот насчет усталости сказать могу. Иногда мой брат спит по несколько дней кряду. И не любит выходить из своей комнаты.

— А ты?

— Что — я?

— Ты бы захотел выходить из своей комнаты, если бы вернулся туда после того, как так долго не был дома? После того, как ты несколько месяцев жил среди песков, в грязи? Под обстрелами? Где ни минуты покоя?

А вот это звучит разумно. Наверное, именно так все видится маме. Поэтому она никоим образом не вмешивается. Но это слишком просто и легко даже для такого человека, как моя мама, которая ищет легкого ответа, потому что тяжелый ей не под силу.

— Но со временем приходится возвращаться к жизни.

Селин указывает на Боаза, стоящего на другом краю лужайки:

— Похоже, он таки вышел из своей комнаты. Похоже, он таки возвращается к жизни.

— Может быть.

Селин снова встает, держа в руках наши пустые стаканчики:

— Пожалуй, я не в силах понять, что пришлось пережить Митчу, поэтому я и не жду, что когда он вернется, то будет прежним, будто он никуда не уходил. И уж если это значит, что он больше никогда не назовет меня «Туалетной бумажкой», так тому и быть. И я так думаю… что тебе надо еще выпить.

После второй порции фруктового пунша, как я и предполагал, у меня все плывет перед глазами.

Вот девушка, она сидит рядом со мной, она со мной говорит, то есть, может быть, она говорит со мной только потому, что я тут единственный — более или менее — ее ровесник. Но какая разница? Она, так или иначе, со мной разговаривает, и от нее приятно пахнет, и у нее офигенные волосы.

Но чем сильнее я пьянею, тем меньше я думаю о Селин, и тем больше я думаю обо всем, о чем не думал раньше, потому что понимаю, какая тяжелая жизнь была у брата там, и еще я думаю про все то, о чем я его не спрашиваю только потому, что я трус и пасую перед ним, высоким и крутым.

И что же я делаю?

Я иду через лужайку, расталкиваю толпу и хватаю Бо за грудки? Выкрикиваю свои вопросы прямо в его равнодушную физиономию? Как ты мог совсем бросить нас? Как ты можешь делать так больно своей матери?

Конечно, ничего такого я не делаю.

Я ухожу от Селин — прошу прощения и говорю, что мне надо по-маленькому, но это как-то по-девчачьи звучит, и к тому же это вранье, потому что у меня мочевой пузырь, как у пустынного верблюда.

Я, пошатываясь, вхожу в дом. Поднимаюсь наверх. Все двери там закрыты. Я открываю их одну за другой, и сердце у меня бьется чуть чаще, когда я вижу в одной из комнат на стене постер «Beatles» — видимо, это комната Селин. А потом наконец я открываю дверь комнаты, где на кровати лежат оба наших рюкзака. Я сую руку в рюкзак Бо, вытаскиваю обувную коробку, сажусь на пол, кладу коробку на колени. Таращу глаза на нарисованного на крышке клоуна.

И вдруг на пороге возникает Бо.

Он ничего не говорит. Ему это и не нужно. Его лицо, вся комната, весь мир превратились в лед.

Два размашистых шага — и он вырывает коробку из моих рук, и, как только он это делает, алкогольные пары из моей головы мигом выветривается. С кристальной ясностью я вижу, как серьезно я провинился перед братом. Я понимаю, что Лорен ни за что не стал бы копаться в его рюкзаке. Из него брат получше, чем я.

— У тебя был такой вид, словно тебе нужна