Книга Американская история - Анатолий Тосс

Но теперь, подумала я, многое изменилось, теперь я стала как бы тяжелее, я не отвечаю сразу, наоборот, только после паузы, дав себе время подумать, а если не нахожу хорошего решения, говорю, что дам ответ позже. И действительно, я почти всегда нахожу решение, и оно, выношенное, всегда лучше, чем было то, первое, сиюминутное, и, конечно, это хорошо. Но все же, не знаю, пропала какая-то искрометность, какая-то живость, и так во всем. И не то чтобы отвернулась удача, наоборот, но она теперь другого свойства, больше похожая на специальный, требующий тяжелой обработки сплав, чем на искристый, рожденный природой самородок.

Людей вокруг меня стало меньше, а вернее, их вообще не осталось, только верная Катька по-прежнему давала о себе знать... что ж, первая любовь! Да и меня никуда больше не тянуло, мне на самом деле нравился мой книжный, расцвеченный Марком мир. А может быть, он просто пристрастил меня к себе, ведь что-то подобное случилось со странствующим Одисеем на острове, если не ошибаюсь, Лотос. Там тоже был требующий отречения мир. Впрочем, какая разница.

Важно то, что меня уже не привлекали люди, мне, если честно, стали скучны их бытовые разговоры, и поэтому, наверное, я им тоже стала скучна со своими занудными, длинно формулируемыми размышлениями. Что ж, подумала я,это, наверное, неизбежно, хоть и печально, — чтобы заполнить себя новым, надо высвободить место и для этого выплеснуть что-то старое. И как жалко, что легкость — антипод глубины, и они не уживаются вместе, ведь как там сказано: «Знание рождает печаль». Вот мне и приходится выбирать, впрочем, похоже, выбор я уже сделала.

Единственная моя, может быть, призрачная надежда — что когда-нибудь по прошествии времени я стану настолько мудрой, что научусь сочетать свою к тому времени уже привычную глубину с пропавшей легкостью. И глядишь, глубина отвоюет у сознания последний незаполненный участок и сама нашпигует его нашедшейся наконец-то гуленой - легкостью. Но этого, конечно, мне сейчас знать не дано.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Я не поделилась с Марком своими мыслями, не будучи уверенной, что он правильно поймет, хотя и ощутила себя немножко, совсем капельку, предательницей, не доверившись его чуткости.

Мы проходили мимо маленького кафе, скорее, бара, в который раньше, когда было больше времени, часто заходили съесть бутерброд или выпить — я — коктейль, Марк, как всегда, — пива.

— Давай зайдем, — предложил Марк.

— Может быть, лучше погуляем, воздух уж очень хорош. — Я чуть продрог, — мягко настаивал Марк. — Давай зайдем, на полчаса, а потом еще погуляем.

— Хорошо, — согласилась я.

Мы зашли внутрь, сели за столик, я заказала экзотический сорт чая — для спиртного требовалось другое настроение. Я уже догадывалась, что Марк хочет обсудить что-то со мной, я уже разгадала его манеру, казалось бы, неожиданно начинать на самом деле хорошо подготовленный разговор, и привыкла к ней. Я знала, что важную, по его мнению, беседу он готовил тщательно и заранее и так как по понятным причинам не хотел ее комкать, с такой же завидной тщательностью подготавливал для нее время и место. Как, например, сейчас он спланировал и эту вечернюю прогулку, и этот почти случайно попавшийся по дороге ресторанчик.

— Ну? — сказала я, отхлебнув из стакана жидкое, горячее, ароматное, и на чай-то не похожее ни по цвету, ни по вкусу.

— Да, — произнес Марк.

Я поняла, что он распознал мою едва прозвучавшую иронию, и мне стало неловко. И поэтому я помогла ему:

— Ты хотел со мной поговорить?.

— Да, — подтвердил Марк.

Он тоже хотел смягчить непонятно откуда взявшееся напряжение, возникшее во время нашей задумчивой, молчаливой прогулки. Кстати, он ведь тоже был в себе, пока я оплакивала свою утерянную легкость, тоже о чем-то думал, размышлял, и я тоже не ведаю, о чем.

— Я хотел не столько поговорить, сколько рассказать кое-что, — он замялся. — То, что я тебе сейчас скажу, — важно, и я прошу тебя потом подумать над этим. Хорошо?

— Конечно, — согласилась я.

Вступление было многообещающим, и я попыталась настроиться.

— Я давно пришел к этой своего рода методике. Даже не методике, а скорее, подходу к созданию нового, неважно, чего. Каждое новое, вернее... нет, не так, — сбился он. — Каждый человек, который создал что-либо новое — явно или неявно, понимая или нет, — использовал этот принцип. Но, конечно же лучше понимать принципы, на которых базируешься. Я начну с простого, — как бы извинился Марк. — Смотри, мысли не двигаются дискретно, они развиваются по непрерывному закону. Это не очень понятно, да? — сказал он, скорее, самому себе, очевидно, недовольный слишком абстрактным началом. — Давай конкретнее. Смотри. Каждая новая мысль строится на базе уже существующей, лишь немного от нее отличаясь, чтобы, в свою очередь, быть слегка видоизмененной последующей, и так далее. Таким образом, образуется цепочка, где после нескольких звеньев какая-то энная мысль будет настолько отличаться от изначальной, что трудно даже предположить, что одно, собственно, является продолжением другого. Так развивается цивилизация в целом и наука в частности, но, кроме того, и отдельные идеи тоже — на базе уже построенного. Ты скажешь, что это общие рассуждения, понятные и давно известные, и я с тобой соглашусь.

Конечно же, это было хорошо известно, даже банально, но я давно перестала иронизировать над тем, что говорил Марк. Я уже привыкла, что Марк всегда начинает просто и легко — такая у него манера, — но потом будет сложнее, иногда очень сложно. Может быть, не так сложно в его интерпретации, но опять же лишь потому, что интерпретация такая.

— Тем не менее, — продолжал Марк, — если это известное всем знание применять в конкретике с неизменным постоянством, получаются весьма неожиданные результаты. Возьмем, например, нашу науку психологию. Ты сама говорила, что в целом она достаточно неопределенная, слишком словесная, сложно формализуемая. Тем не менее если взять понравившуюся идею, очистить от шелухи, выделить суть, то она может стать исходной точкой для цепочки преобразований. Изменить-то для начала, как мы уже говорили, надо немного, знаешь, как букву в слове, и, чтобы поменять ее, ты поворачиваешь идею разными сторонами, которыми она, может быть, никогда повернута не была. Крутишь, вертишь как-то неожиданно, так и этак, и, глядишь — под каким-нибудь неуклюжим углом блеснет новое, видоизмененное продолжение. Находка может удовлетворить сразу, а может оказаться недостаточной. Тогда дай ей, новой, измененной идее, отлежаться, постарайся забыть про нее на время, может быть, на месяц, может, на неделю, порой одного дня достаточно. Главное, чтобы, когда ты вернулась к ней, она не доминировала над тобой, а для этого нужен свежий взгляд, как бы взгляд с нуля. Как только он у тебя появился, все повторяется: ты снова вращаешь, крутишь, но уже видоизмененную, уже принадлежащую тебе идею, пока снова не найдешь новую грань, или, скажем по-другому, не поменяешь в слове еще одну букву. И так продолжается до тех пор, дока результат тебя не удовлетворит, пока созданное тобой слово не приобретет необходимый тебе смысл.