Книга Ораторское искусство с комментариями и иллюстрациями - Марк Туллий Цицерон

Цицерон вводит важную связку – непознаваемость души и бога следует из свободы души и бога. Здесь Цицерон может поставить физику ускорения движения к небу на службу учения о познании.

Да, увидеть душу душою же – великое дело; в этом и состоит смысл Аполлонова завета: «Познай самого себя». Я сам полагаю, что он велит этим познать не члены наши, не рост, не облик: ведь мы и наши тела – вещи разные, и, разговаривая с тобой, я вовсе не с телом твоим разговариваю. Стало быть, говоря «Познай самого себя», он говорит: «Познай душу свою». Ибо тело для души – лишь сосуд или иное какое вместилище: как действует твоя душа, так действуешь ты сам. Познать это – поистине достойно божества: иначе это наставление некоего мудреца не было бы приписано самому богу.

«Познай самого себя» – одна из надписей на храме Аполлона в Дельфах, которую Сократ воспринял как девиз своей жизни. Первоначальный ее смысл, по видимости, «Знай свою меру» (именно в этом смысле она цитировалась как изречение одного из древнейших греческих мудрецов) или «Знай (отдай себе отчет), зачем ты пришел сюда».

Но если душа и не знает сама, какова она, то скажи, разве она не знает, тем не менее, что она существует? Разве не знает, что она движется? Отсюда – известное рассуждение Платона, которое у него развивает Сократ в «Федре», а у меня вставлено в VI книгу «О государстве»:

«Что всегда в движении, то вечно; а что сообщает кому-то свое движение или само принимает от кого-то свое движение, в том, как только кончится движение, неизбежно кончится и жизнь. Только то, что само себя движет, никогда не прекращает движения, ибо никогда не покидает самого себя: поэтому в нем – исток и начало движения всех остальных движущихся тел. Само же начало начала не имеет. В самом деле, это от начала возникает все на свете, само же оно ни из чего не может родиться: будь оно чем-то рождено, оно бы не было началом. А что никогда не родится, то никогда и не гибнет – ибо погибнувшее начало не может ни возродиться само от чего-нибудь другого, ни из себя породить что-то другое, поскольку все, что есть, начинается лишь от начала. Итак, начало движения – в самодвижении, а оно не имеет ни начала, ни конца, иначе бы неминуемо остановилось и рухнуло бы все небо и мироздание, и не нашлось бы никакой силы, чтобы вновь привести их в движение. Так вот, если ясно, что все самодвижущееся вечно, то кто станет отрицать, что именно такова природа души? Ведь все неодушевленное движется лишь от внешнего толчка, а все одушевленное наделено движением внутренним и незаемным. В этом – природа, в этом – суть души: она принадлежит к предметам самодвижущимся, а стало быть, не рождена и бессмертна».

Пусть сойдется скопом хоть вся философская чернь (так хотелось бы мне назвать всех, кто отклоняется от Платона, Сократа и их школы), они не только не сумеют объяснить это с таким изяществом, но и этого-то объяснения во всей тонкости его вывода не уразумеют. Итак, душа чувствует, что она движется; вместе с этим чувствует, что движется собственной силою, а не чужой; а стало быть, не может случиться, чтобы она покинула самое себя. Вот так мы и доказали бессмертие души. Нет ли у тебя к этому замечаний?

– Нисколько: я легко следовал за тобой, и мне и в голову не приходило возражать – настолько мне по душе это учение.

– Ну что ж! Тогда для тебя, может быть, не менее убедительны будут доводы, показывающие, что в этих душах людских есть что-то божественное? Если я вижу, как нечто рождается, то я могу представить, и как оно погибает. Кровь, желчь, гной, кости, мышцы, жилы, – обо всем этом, обо всем складе членов и целого тела, мне кажется, я могу сказать, из чего они сделаны и как. Душа – другое дело: если бы она была только тем, что дает нам жить, то я считал бы, что от природы душа поддерживает жизнь в человеке точь-в-точь как в лозе или дереве: ведь говоря «жизнь», мы имеем в виду именно это. А если бы душа содержала только влечения и отвращения, это бы уподобляло человека лишь животным.

Между тем еще в ней есть память, и притом память бесконечная, о вещах бессчетных – то, что Платон называет припоминанием высшей жизни. Так, в книге под названием «Менон» Сократ у него задает какому-то мальчишке вопросы об измерении квадрата, тот на них по-ребячески отвечает, но вопросы так легки, что постепенно он начинает отвечать так, словно сам учился геометрии; отсюда Сократ и заключает, что всякое учение есть не что иное, как припоминание. Еще тщательнее рассматривает он этот вопрос в другой беседе, которую вел в последний день своей жизни: здесь он показывает, что каждый встречный, будь он хоть круглым невеждою, при хорошем спросе покажет своими ответами, что он не тотчас усвоил свои знания, а извлек их, припоминая, из памяти; а ведь немыслимо было бы с детства иметь в наших душах врожденные и как бы запечатленные понятия (так называемые ennoiai), если бы душа еще до того, как войти в тело, не окрепла в познании вещей.

Припоминание (греч. «анамнесис», понятие перекликается с понятием «анагнорисис», узнавание героем трагедии своей вины) – оригинальная концепция Платона, согласно ей фундаментальные знания не могут быть приобретены из опыта и наблюдения, а только из собственных ресурсов ума.

Эннойай (греч. «подразумеваемое», буквально: «то, что в уме», как мы говорим «в уме» при счете про сохраняемые в памяти данные для дальнейшего вычисления) – мысли, которые можно разделять с другими людьми, представления, которые могут оказаться одинаковыми у совсем разных людей, то, что в Новое время Иммануил Кант назовет «схематизмами».

Ведь Платон постоянно говорит, что ничто не существует в истинном смысле слова; «в истинном смысле слова» он считает существующим не то, что возникает и погибает, но только то, что сохраняет свои качества всегда («идею» – на его языке, «прообраз» – на нашем), – а именно этого душа не могла познать, будучи заключена в тело, и, стало быть, она уже знала это, когда входила в тело. Вот отчего мы изумляемся собственному знанию стольких предметов. Оказавшись вдруг в жилище непривычном и неуютном, душа не может видеть их ясно; но, собираясь с силами и оживая, начинает узнавать их путем припоминания. Таким образом, учение есть не что иное, как воспоминание.

Память и припоминание мыслятся уже пространственно, что открывает возможности для риторического искусства памяти, запоминания оратором больших текстов на основании пространственных ассоциаций: с такой-то частью театра для выступлений ассоциируется такая-то идея речи.

У меня же самого есть особенные основания восхищаться такой вещью как память: ведь что такое память у нас, ораторов, и в чем ее сила, и откуда она берется? Я не говорю, какою памятью славился Симонид, какою – Феодект, как памятлив был посланный от Пирра к сенату Киней, как потом Хармад и не так давно умерший Метродор Скепсийский, как наш друг Гортензий, – нет, я говорю о памяти простых людей, особенно тех, кто искушен в каком-нибудь высоком умении и искусстве: все равно они держат в памяти столько, что трудно и вообразить широту их ума.

Симонид Кеосский (ок. 557–ок. 468 до н. э.) – поэт, реформатор алфавита, од и эпиграмм, изобретатель искусства памяти (театра памяти), запоминания речи во время репетиции, когда взгляд на какую-либо часть зала вызывает ассоциации с определенной темой или мыслью, надо только запомнить движение взгляда. Этот театр памяти был унаследован другими людьми, которых упоминает Цицерон, и просуществовал очень долго – его фрагменты мы можем найти в современной мнемонике, вроде «узелков на память». В эпоху Ренессанса театр памяти понимался и как магическое орудие, позволяющее узнавать структуру мира и использовать знания для его преобразования, что позволило построить мост между ренессансной магией и современной наукой с ее технологическим размахом.