Книга Айдахо - Эмили Раскович

На большее она не способна. Прошло пятнадцать минут. Обратно ее практически несут, зато, оказавшись в камере, она заползает на матрас с таким облегчением, будто уже рассказала художнику, как спасти ее дочь: пусть она будет в желтом.

– До конца жизни, – сонно бормочет она.

Проснувшись, она обнаруживает у себя в ладони желтое яблоко, которое ей, вероятно, дали из жалости, – а может, потому что наконец увидели, насколько она ослабла. Она зажимает его между подбородком и грудью и снова устремляет взгляд в стену.

1973

Собака, лежавшая на крыльце, не кинулась Уэйду навстречу, как делала всегда, когда он приезжал на работу. Завиляла хвостом, и только. Даже головы не подняла.

Уэйд увидел ее издалека, едва припарковался, одинокий силуэт на крыльце. Ему было девятнадцать, и на этом ранчо он перемещал поливальные трубы. Собаку эту он хорошо знал, черная с белым бордер-колли без правого глаза. Часто ходила за ним по пятам, когда он работал.

Уэйд вышел из пикапа и позвал ее:

– Иди сюда, ко мне.

Она пошла. С виду она была здорова, даже хвостом виляла, но казалось, будто у нее что-то болтается на шее. Он двинулся ей навстречу, щурясь на солнце, чтобы получше ее разглядеть, и наконец увидел.

Курицу.

Курицу?

Он подошел поближе.

К ошейнику собаки была привязана дохлая курица, причем веревка была так туго затянута, что собака едва могла дышать. Она пыхтела, каждый шаг давался ей с трудом – так давил на горло ужасный груз.

Они встретились на середине пыльной подъездной дороги. Уэйд опустился на колени. Он не сомневался, что эта собака растерзала эту курицу. Не сомневался, что веревка на шее и болтающаяся на ней туша – дело рук его нанимателя, фермера Гранта. Так вот как он представляет себе дрессуру. Уэйд такое обращение уже наблюдал. Привяжут к собаке курицу, или утку, или гуся – или что там еще, – и пусть гниет, пока зловоние не смешается в голове животного с голодом, и отвращением, и воспоминанием о побоях. Пусть неделями оттягивает собаке шею, чтобы тяжесть и запах спекшейся крови непрерывно напоминали ей о последствиях непослушания.

Уэйд достал карманный нож. Так собаку не учат. Может, больше она и не убьет, но это будет совсем другое не-убийство. От страха – перед тобой.

Но обучи собаку слушаться из любви, тогда и не-убийство будет из любви. Ткни ее один раз носом в перья, скажи «Нет» – и отпусти. Все, готово. Собака учится в момент отпускания. Краткая тяжесть твоей руки, твое глубокое разочарование, а потом – внезапная легкость, прощение.

Прямо перед хозяйским домом Уэйд перерезал веревку, обмотанную вокруг ошейника. Оборвавшись, она выскользнула из его пальцев. Тушка хлопнулась на землю. Облачко пыли. Собака смотрела на Уэйда, вывалив язык, и била хвостом. Он протянул к ней ладонь, и она ее лизнула, так осторожно, будто там был порез.

Уэйд бросил работу, не сказав Гранту ни слова. Он сел в машину, открыл пассажирскую дверцу и похлопал по сиденью. Собака запрыгнула внутрь.

Впервые за много месяцев после смерти отца в жизни Уэйда произошло хоть что-то хорошее. Наблюдая, как смешная собачонка клацает зубами, пытаясь ловить мух, как облаивает из окна машины полевых мышей, впервые с того ужасного дня он почувствовал, что способен жить дальше.

Он назвал ее Розой, по ассоциации с розой ветров на компасе, потому что по вечерам, когда он сидел у окна в семейном доме в Камасской прерии и смотрел на север, где стояли горы, она сидела рядом. И ее черный нос указывал именно туда.

Он получил другую работу на другой ферме. На этот раз мята. Когда он уезжал, собака оставалась дома с его матерью, Сарой. Целый день он предвкушал, как услышит радостный лай, полный одобрения и неугасающего удивления любому выполненному обещанию. Роза почти весь день ждала его на крыльце. Ночью спала у него в постели, поверх одеяла, положив голову ему на руку. А иногда беспокойно слонялась по дому, но не от скуки или грусти, а от неутолимого желания повиноваться. Она так сильно любила, что не знала, даже когда Уэйд был рядом, куда девать всю эту преданность. Глядя на него, она удивленно поднимала обе брови, хотя все ее простые вопросы светились только в одном глазу.

Месяцами он учил ее тому, о чем, казалось, молил этот одинокий желтый глаз.

А потом, одним июльским утром, когда солнце только-только взошло над полем, но уже начало припекать, когда трубы засияли, как длинные нити света, расчерчивающие зелень, он увидел силуэт женщины вдали.

Он увидел, как она переступает через трубы, которые ему предстояло передвинуть, и, собрав подол платья кулем, держит его одной рукой, а вторую выставила в сторону, для равновесия. Она шла к нему по прямой.

Он не прекратил работу, но его вдруг пронзила мучительная надежда. Он еще не бывал с женщиной, поэтому его надежда была беспредметной, давнишней, печальной, заключенной в самом ее движении ему навстречу. Но уже через секунду женщина – вернее, ее походка – вызвала в нем новое чувство. Кошмарное чувство, ужас, который ничем не объяснить. Он попытался стряхнуть его, но чем ближе подходила женщина, тем ближе было понимание.

Его мать. Она двигалась так всего раз в жизни, одним ранним зимним утром. Он наблюдал за ней из окна своей комнаты. Она шла через двор, обхватив себя руками, деловито и с каким-то неестественным возбуждением, шла к нему, не подозревая, что он смотрит на нее из окна. Если бы ему только что не позвонил сосед – о чем она не знала – и не сообщил, что минувшей ночью замерз насмерть его отец, Уэйд бы подумал, что мать так странно двигается, потому что приготовила ему какой-то чудесный сюрприз. Но радость в ее поступи – или то, что он принял за радость, – была всего лишь осознанием, что это мгновение застыло во времени между прежней жизнью и новой, его как бы не существует. Пока она не скажет Уэйду о смерти отца, он вроде как и не умрет.

Как она могла так бодро шагать к нему с новостью о том, что он потерял?

Вот и эта женщина – вернее, девушка – шла с той же сдержанной и пугающей деловитостью, совсем непонятно почему. Даже когда она окликнула его издали: «Уэйд?» – он сделал вид, что ее не замечает.

– Эй! – крикнула она в паре футов от него.

Уэйд остановился. Вытер майкой пот со лба.

– Это ты Уэйд Митчелл? – раздраженно поинтересовалась она.

Навскидку – его ровесница. Карие глаза смотрят с вызовом, однако есть в них и страх, который она отчаянно пытается скрыть за уверенной позой. Каштановые волосы перевязаны желтой косынкой, выпроставшиеся прядки летают на жарком мятно-чайном ветру. Веснушчатый лоб сверху весь порозовел и облез на солнце.

Она отпустила подол длинного хлопкового платья и скрестила руки на груди.

– Чем обязан? – спросил он.

– Я тебя повсюду искала. У тебя моя собака.

Все оказалось куда проще, чем он воображал, – хотя что тут вообще можно вообразить? – поэтому сначала он вздохнул с облегчением. Но сразу же понял: нет ничего хуже, чем лишиться Розы.