Книга Пожалейте читателя. Как писать хорошо - Курт Воннегут

Как правило, такого рода сексизм (подобный воннегутовскому, показанному в этих историях) произрастал из своего рода «культурного слепого пятна». Воннегут был продуктом своего поколения и культуры, хотя всячески боролся с их багажом. Он не проявлял сексизм намеренно, он не хотел никого обидеть такими замечаниями.

Подобного рода слепые пятна есть в любой культуре (если уж мы хотим выражаться предельно благожелательно). Возможно, в вас они тоже где-то кроются. Сексизм, расизм, национализм, эйджизм[277]. Гомофобия. Политические и региональные предрассудки. Преподаватели тоже люди, и у них тоже бывают слепые пятна. Эти люди, возможно, не разглядят ваш талант, не вспомнят вас спустя некоторое время (то и другое применимо к упоминавшемуся нами наставнику Воннегута) или же будут относиться к вам с полнейшим безразличием. Но это не значит, что у них ничему нельзя научиться. Это не значит, что сами они – какие-то злодеи.

Зло в данном случае – само слепое пятно.

Коварная, губительная, тлетворная, унижающая других самоуверенность и эгоистичность.

Но тут есть и плюс: осознание происходящего позволяет воспарить над очевидными оскорблениями.

В связи с этим – четыре совета:

1. Распознайте слепое пятно.

2. Заявите о нем вслух.

3. Постоянно имейте в виду вашу собственную цель.

4. Ожидайте перемен.

~

Люди и времена меняются. Дергано, неровно, постепенно. Воннегут тоже менялся.

«Современное американское движение за женские права, – писал Воннегут в 1981 г., – в самом глубинном, океанском смысле есть стремление женщин к тому, чтобы их любили не только за их способности к деторождению ‹…›. И сопротивление законотворцев-мужчин, которые отказываются одобрить поправку “О равноправии”, на самом деле, по-моему, означает прямой ответ: “Извините, девочки, но нам в вас на самом деле нравится лишь способность к деторождению”»[278].

Под конец своей жизни Курт иногда присылал мне открытки и вырезки, посвященные проблемам равноправия женщин.

~

Джим Зигельман, один из «самородков», как именовали себя гарвардские студенты, обучавшиеся у Воннегута, сообщает: К. В. говорил им, что курсы писательского мастерства часто приносят больше вреда, чем пользы, ибо «люди самым зловредным образом вгрызаются в произведения друг друга, сработанные с такими стараниями». В Айове порой так и было.

Воннегут предостерегал Барри Каплана, чтобы тот не показывал свои рассказы (очень своеобразные) на занятиях мастерской. Один-два раза Барри все-таки это проделал, и студенты обозвали их нигилистическими и антиписательскими.

Как выяснилось, очень полезно научиться нормально переживать такие придирки, которых на наших занятиях было полно: это помогает нарастить толстую шкуру. Но это довольно скверно влияет на расцветание вашего духа, на вашу самооценку, на ваше отношение к собратьям-литераторам, не говоря уж о том, что и как вы пишете.

Начав преподавать в Гарварде, Воннегут сразу же решил избежать этого. Он вообще отменил мастерскую в традиционном смысле слова. Вместо этого его студенты разбирались, что делает великие классические рассказы такими потрясающими. Воннегут говорил о писательстве, однако тексты своих студентов предпочитал обсуждать лишь на индивидуальных занятиях.

Зигельман тогда писал в основном коротенькие юморески для университетской газеты Harvard Lampoon. По его словам, Воннегут побуждал его «дать людям возможность не только смеяться над тем, что я пишу, но и реагировать на это иначе… [советовал мне] описывать чувства, а не только картинки и сценки, создавать полнокровных персонажей… рассказывать о любви, тайнах, человеческих переживаниях, а не только сочинять “водевильчики”».

Воннегут предупреждал, что процесс писания мучителен, а возможности печататься до обидного скудны (и это, заметьте, было в 1970-х, которые сегодня многим представляются золотым веком публикаций начинающих авторов). Он уговаривал студентов следовать инстинктам, освободиться от истории литературы и от тяжести Гарварда на плечах.

«Ваше сознание – замечательная машина, – говорил он. – Достаточно включить ее и позволить ей спокойно работать – и она выдаст нечто удивительное»[279].

~

«Когда мы у вас учились, вы позволяли нам всё понять самим, – как-то раз сказала ему Гейл Годвин. – Но вы всегда были рядом с нами, всегда были готовы нам помочь, иначе мы бы ничего этого не поняли»[280].

~

Доверие – вещь взаимная. На этих занятиях, как групповых, так и индивидуальных, он, в сущности, делал одно: доверял нам. Он верил, что мы будем вытягивать наши «магнитофонные ленты» наружу с присущим каждому из нас темпом, своими особыми путями. Что получится – то получится. Или не получится.

~

Мне, честно говоря, непросто было завершить эту тему. Курт Воннегут научил меня еще множеству всякой всячины, касающейся писательства. В те дни, когда мне остро не хватало моделей для подражания, показывающих, что человек может упорно продвигаться к своей цели и даже процветать вопреки личным и общественным травмам, он был рядом, он учил и писал – служа мне образцом.

То, чему он учил, было важнее, чем писательство как таковое.

Он вел нас к тому, чтобы мы ненавидели войну, сострадали своим персонажам, уважали людей, сомневались в жестких принципах, глубоко переживали происходящее в мире, старались вести себя достойно, умели смеяться. И рассказывать полезные враки.

Он обучал нас этому своими отзывами на чьи-то рассказы, своими историями, своими негромкими замечаниями, своим отношением к нам и просто тем, что был собой.

В 1980-е гг. я каждые несколько недель пела госпелы в лофте одного моего друга в Сохо – с группой превосходных певцов, состав которой постоянно менялся. Мы пели а капелла. Мы импровизировали и гармонизировали. В один из вечеров кто-то предложил: пускай кто-нибудь поет только одну ноту, а другие выстраивают вокруг нее гармонию. Казалось, роль этого «кого-нибудь» – статичная и скучная, так что я не стала вызываться ее исполнять, но, когда пришел и мой черед, оказалось, что удерживание одной ноты (пока все прочие голоса поднимаются, опускаются, оплетают ее) не только требует огромной сосредоточенности, но и вызывает ощущение особого физического напряжения, словно я – опора раскачивающейся палатки, словно я не даю ей завалиться в ту или другую сторону. Вот чем был для меня Курт Воннегут – уникальной, надежно поддерживающей нотой.

~

Вот два примера заданий, которые Воннегут давал участникам Писательской мастерской в рамках курса «Формы художественной прозы», нацеленного на изучение такой прозы с писательской точки зрения (этот курс посещало около восьмидесяти студентов). Я храню их все эти годы – вместе с текстами, которые написала, работая над этими заданиями. Несколько лет назад я отдала копию второго задания Дэну Уэйкфилду, который опубликовал ее в составлявшихся им «Письмах» Воннегута, поскольку это задание построено как письмо. Первое задание, можно сказать, еще не лишилось невинности: оно никогда прежде не публиковалось[281].