Книга Искупление - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Зоя кричит, проклинает мужа, трясется вся. Боюсь я за нее, лихоманка иль другая хворь овладеет, нежная душа у ней.
Аксинья хмыкнула, но перечить взволнованной Агафье не стала.
– Пустырник и мята помогут ей. А еще пуще время. – Знахарка покопалась в своих запасах, вытащила глиняные кувшинчики с перетертой травой. Засыпала в полотняный мешочек горсть одной травы, горсть – другой. Чуть подумав, добавила третьей – ромашка не помешает.
– Яйца в уплату я завтра принесу.
– И мешочек не забудь вернуть.
– Хорошо. – Вопрос был решен, но Агафья не уходила.
По самой позе ее, по напряженному лицу Аксинья, привыкшая вникать в чужие помыслы и страхи, догадалась, что ее тяготит.
– Матвейка, скоро Веснушка с телком придут. Постой у ворот.
Матвей тяжело поднялся с лавки, Нюта побежала вслед за братом, для нее встреча коров превращалась в праздник: каждый раз она гладила их по покатым лбам, мощным выям[23], провожала до стойла, следила за матерью, тискающей вымя…
– Ушли они… Слушаю тебя.
– Я… Я пойду. – Агафья резко встала и ударилась о притолоку, заохала от болезненной неожиданности.
– Я скрою твою тайну. Знаешь, сколько ведаю сокровенного. И храню в себе.
– Ты все знаешь… Говорят, что ты помогаешь бабам.
– Не юли, Агаша.
– Ты скажи мне… скажи… – Она не могла выговорить каких-то слов, они застревали в ее гортани.
Аксинья взяла в руки отложенную рубаху. Нитки рассыпались под иглой, и лишь близость образов удержали ее от худых слов. Агафья сидела, набираясь сил.
– Дай мне зелье.
Аксинья подняла глаза на подругу детства. С возрастом Агафья стала еще крупнее, стройный в юности стан поплыл, подбородок утопал в складках, глаза уменьшились, но в облике ее сквозила какая-то невинность…
– Агафья, скажи толком.
– С мужиком лежала. Боюсь, что в тягости, – бухнула нежданно Агафья.
И Аксинья застыла от изумления. С мужиком? Агафья? Невиданное дело!
– Лежала? И только? – уточнила на всякий случай знахарка.
– Не только, – потупила глаза Агаша.
– Может, обошлось все… Давно было?
– Недавно.
– Ты подожди. Убедись. Тогда приходи.
– Спасибо тебе. Не говори только никому.
– Понятное дело. Не переживай, Агаша, все обойдется.
Понурившаяся баба вышла из избы, вновь крепко приложившись головой о притолоку.
Вернется к своей властной подруге утешать ее, успокаивать, оставив на задворках свою бурю. Привыкла Агафья быть в тени мелкой Зои, жить тревогами и радостями ее, детьми и хозяйством. Теперь жизненные неурядицы обрушились на Агашу, как худая дранка на крыше, и встанет ли Зоя на защиту подруги от худых слов и взглядов, одному Богу ведомо…
* * *
Спиридон и Дарья выдавали замуж младшую дочь-заморыша за соликамского вдовца. Пользуясь Петровским мясоедом, спешили сыграть свадьбу. Аксинья ушла с празднества рано – задолго до заката. Матвейка остался горланить песни и бросать тоскливые взгляды на Лукерью.
Тихое постукивание не испугало Аксинью.
– Кто там? – спросила, чувствуя не сердцем – низом живота ответ.
– Я. Выходи во двор.
Погасила лучину – во дворе свет от месяца и звезд. Накинула старый плат с вытертыми цветами. Поцеловала дочь, погладила мимоходом кошку.
Искушение не превозмочь.
– Ты что ушла рано, Аксинья? – Семен затянул ее в хлев, помог забраться по узкой лесенке на сеновал.
– Устала я от празднеств.
– А я сразу видел, что уходишь. За тобой пошел.
– Ты постыдился бы, жена да мать рядом.
– Мать десятый сон видит, Катерина на свадьбе… Да не о них речь. – Семен, не переставая говорить, задрал ее рубаху, стянул с себя порты.
– Супостат ты, – сквозь зубы извергся стон.
– Мягкая… Иди сюда… Сладко тебе со мной на сенокосе было?
Аксинья не отвечала, только выгибала шею под его мокрыми поцелуями.
– Ты скажи… скажи… Сладко? – Он зажал ее сосок своими пальцами, медленно прокручивал, будто теплую горошину. – Молчишь? А так… – Он наклонился и втянул губами острое навершие груди, облизал языком, вновь втянул, будто младенец в поисках пищи. – Сладко?
– Да, – протянула Аксинья, забыв, что жизнь может обрушиться, погребя с головой не ее одну.
Обухом
Семен с Матвеем вывезли с низовьев Усолки копны душистого, пахнущего летним разнотравьем сена. И бабы долго перемывали косточки Аксинье: знать, не зря мужик ради соседки так пластался. Греховоднице же оставалось лишь проходить мимо глухой и безголосой тенью.
– Есть у тебя с бортником что? – Обвинение звучало в Матвейкином голосе помимо его воли.
– Матвей!..
– Скажешь, мал еще вопросы задавать? Да вырос уже, глянь. – Он выпрямился и задел макушкой низкий, по пермскому обычаю, потолок.
– Не скажу я тебе ничего. Не мучай меня, – вырвалось у Аксиньи надрывно, с подступающей к глазам влагой.
– Есть, значит… От уважения большого. Не врут люди. Пойду я, – развернулся и ушел из избы куда-то в звездную августовскую ночь.
Совсем запуталась Аксинья или… Жизнь ее запутала, не давая жить честно, по-людски? Сколько ни бежала она от Семеновой похоти, не устояла, забилась в руках его, как муха в паутине. Сколько ни бейся, все прочнее затягивается липкая нить, стягивает крылья, облепляет тело. Ни улететь, ни уползти, ни скрыться…
Или сама перед собой лукавит Аксинья? Мухе в паутине верная погибель, а ей с Семеном самая сласть женская. После одиноких лет, проведенных в тяготах да без мужской заботы, расцвела она. Каждого вечера, каждой ночи с замиранием сердца ждет: сбежит ли милый от матери и жены?
И если бы только в ласках дело было…
Прошедшей ночью они хоронились в Аксиньином сеновале. Свежее сено щекотало ноги, забиралось за пазуху, соперничало с жадными руками Семена. Аксинья чихнула и обмерла: никто не услышал? Вдруг Матвей в хлев пришел…
– Трусиха ты, Оксюша, как была, так и осталась.
– Помнишь, как я с березы на тебя упала?
– Как не помнить. Тогда и понял я…
– Что своей сделаешь?
– Что присушишь ты меня… Ведьма.
– Не говори так. – Она села, затянула тесемки на вороте рубахи, расхристанной после игр и открывавшей молочную, отяжелевшую с годами грудь.
