Книга Солнце и смерть. Диалогические исследования - Ганс-Юрген Хайнрихс

Классические примеры этого типа представлений о пространстве душ мы находим в религиозной традиции и в литературе по философии религии. Как Вы знаете, я дал себе труд во Введении к первому тому «Сфер» несколько неортодоксально прочесть библейское известие о сотворении мира, показывая, почему Адама пришлось создать именно как керамическое полое тело и почему бог в Книге Бытия столь настойчиво характеризуется как горшечник, а стало быть, как демиург, смоделировавший первого человека исключительно из глины, а не из какого-то иного материала. Причина этого – в том, что люди свою первую идею бытия-полым, бытия-хранилища, бытия-проводника, через которого что-то передается, воплотили в производстве керамических сосудов. Все медиатеории, даже, вероятно, вся техника вообще основывается на элементарнейшей и гениальнейшей идее раннего человечества – на идее изготовления сосудов. Она имела своим последствием то, что и человека стали мыслить, исходя из принципа сосуда. Создавать людей – это значит в первую очередь создавать сосуды. Бог Библии лишь керамически корректно следует этому принципу. То, что позднее назовут метафизикой, – это, собственно, метакерамика. Бог, как известно, создал человека по образу и подобию своему, но человек подобен Богу как раз только тем, что и он тоже – полый: ведь быть полым означает иметь способность пропускать что-то через себя, позволять чему-то через себя проходить. Быть полым – это первейшее требование к душе и к Богу. Если бы человек был только компактным, плотным телом, ему бы пришлось остаться в неподобии Богу – как и всей прочей непроходимой материи, неспособной ничего пропустить через себя. Только не обладая массой, будучи немассивным, можно уподобиться проницаемому – скажем так, духу. Лишь вследствие того, что Адам был полым, лишь потому, что он имел свойства сосуда, этот глиняный человек, этот вылепленный андроид получил шанс стать подобным Богу. Подобие Богу заключается, как было сказано, не в чем ином, как в этой благословенной внутренней пустоте избранного. Если в эту пустоту вдохнуть что-то, возникнет порыв, из которого, в свою очередь, возникнут язык, одушевленность, интенциональность, способность сосуществования с другими субъектами (Ko-Subjektivität).

Чем глубже вникаешь в эту историю, тем яснее становится видно, что и сам Бог отнюдь не мог существовать до выражения его в дыхании, которым он вдохнул душу в Адама. При критическом прочтении известия о сотворении выходит, что Бог существует только как кажимость до сотворения человека, но в действительности возникает только одновременно с ним, а именно – из акта инспирации, вдохновения, которым Он обменивается с Адамом. В тот момент, когда в Адаме откликается резонансом этот акт и в нем просыпается «живая душа», Бог, в свою очередь, только и становится сущим. Но не может иметь никакого существования до резонанса. Вдыхание-вдохновение, следовательно, отнюдь не процесс с односторонним движением – скорее, Бог и человек возникают одновременно в замкнутом круге диадического резонанса. Об этом, я полагаю, непринужденно свидетельствует уже сам библейский миф.

Тем самым мы обосновали и утвердили концепт «первичной пары» с опорой на респектабельную мифологическую версию. Теперь уже не слишком трудно сделать следующие шаги, которые приведут нас к современным пониманиям человеческих глубинных связей. Я вспоминаю сейчас в первую очередь о том, что на протяжении жизни двух последних поколений было открыто психоаналитическими и палеопсихологическими исследованиями, вспоминаю об этом импозантном комплексе познаний о психодинамической ткани отношений между матерью и ребенком на ранней стадии – я имею в виду здесь только течения пренатальной и перинатальной психологии, связанные с именами Густава Ханса Грабера[149] и Людвига Януса[150], которые в последнее время развились в консолидированную дисциплину. То, что было постигнуто за последние пятьдесят лет в первичном диадическом пространстве, просто не смогут себе представить большинство современников. Я вспоминаю работы А. Кафкалидеса[151], Б. Грюнбергера[152], Ст. Грофа[153], А. Томатиса[154], Л. Демоса и других. Тем не менее в сциентистских культурах едва ли кто-то хочет знать, что именно было здесь открыто. И так называемая Критическая Теория занимает по отношению к этим вопросам откровенно реакционную позицию. Если хорошо подумать, то неизбежно придется констатировать, что современные бизнес-общества дружно объявили бойкот гуманитарно-научному знанию. Они не хотят ничего видеть и не желают ничего слышать о том, что открыли первопроходцы психологии, этнологии, пренатальных исследований, нейролингвистики, психоакустики. Если бы это все было воспринято, индивидуалистический разлад внутри закованного в броню большинства остался бы в прошлом.

«Сферы I» – в известной мере попытка сделать относительным этот раскол между мирами знания, который стал невыносимым, и создать что-то вроде общедоступной эзотерики. Выражение «создать» мне придется немедленно взять обратно – ведь я, в принципе, лишь собрал, упорядочил и заострил то, что сегодня обязательно надо знать о психическом пространстве, даже если оно, – и именно потому, что оно – зачастую звучит слегка эзотерически и сомнамбулически; я делал это с таким ощущением, что закладываю промежуточный архив, в котором будут храниться ценные данные во времена десятилетий забвения, которые мы переживаем сейчас и конца которым не видно. Если вспомнить, что мы в 1960-е и 1970-е годы считали делом ближайшего будущего, чего, как мы полагали, вот-вот достигнем, если припомнить, какие открытия и прорывы предвещали тогда, то от сегодняшних отношений просто утрачиваешь дар речи: это – уникальное отупление и оглушение, наподобие наркоза, неомещанство в социальной сфере, неосхоластика в теоретической сфере, наступление идиотизма в сфере массмедиа, злой рессентимент у старшего поколения, ставшее злым честолюбие у многих представителей молодежи; это – время, лишенное духовности. Из тех немногих, кто хранит огонь, большинство сидит по своим туннелям в изоляции друг от друга. Самое меньшее, что позволительно сказать, – время ныне неблагоприятно для крупных обобщений и подведения великих итогов. Собственно, моя книга – это не соответствующая циклу инвестиция в интеллект современных и последующих читателей, которые заинтересуются тем, что знали до них.

Г. – Ю. Х.: Упомянутое диадическое отношение понимается Вами онтологически и временами даже нагружено космологическими смыслами. Оно мыслится у Вас явно не только в связи с индивидуальной историей жизни и не только реконструируется терапевтически, как в классическом психоанализе, – оно, сверх того, стало предметом онтологических и антропологических определений. В одном особо выделяемом месте Вы говорите, что на протяжении большей части человеческой эволюции едва ли не все то, что думали и чувствовали отдельные люди, было понятно окружающим и прозрачно для них в столь высокой степени, будто это – их собственные переживания. «Представление о приватных идеях еще не имело никакой опоры в опыте или в социальном концепте пространства». Вы пишете далее: «Для отдельных индивидов еще не сооружались никакие обособленные ячейки-кельи – они не предусматривались ни воображаемой, ни реальной архитектурой общества». Чтобы правильно воспроизвести Ваше понимание диадического и правильно передать его, важно рассмотреть его в этой широкой историко-антропологической перспективе, а сверх того – и в поэтическом измерении. Я не помню точно, цитируете ли Вы Рильке, но вот мне в данный момент вспоминаются его удивительные строки: «Через все существа простирается одно пространство – внутреннее пространство мира» – представление, которое обретает значимость и у Батая. Он ставит вопрос о том, как «внутренний опыт», как интимное вообще может быть изображено и представлено, и его ответ однозначен: интимность невозможно артикулировать дискурсивно, невозможно внятно выразить в дискурсе.