Книга Азиаде. Госпожа Хризантема - Пьер Лоти

Азиаде больна со дня твоего отъезда; однако главный хаким (врач), который смотрел ее, сказал, что у нее нет никакой болезни, и больше не появлялся.

Ходит за Азиаде старуха, которая остановила кровь, когда та поранила руку. Азиаде ей доверяет, а я думаю, что это она донесла на нее за деньги.

Азиаде просит сказать тебе, что без тебя она не живет; что она не надеется на твое возвращение в Константинополь, что она никогда больше не сможет увидеть твои глаза и что ей кажется, будто солнце погасло.

Лоти, не забывай тех слов, что ты мне сказал; никогда не забывай обещаний, которые ты мне дал! Ты думаешь, я смогу быть счастливым хотя бы минуту, когда тебя нет в Константинополе? Конечно, не смогу, и, когда ты уехал, мое сердце разбилось.

Меня еще не призвали на войну из-за отца – он очень старый, однако я думаю, что скоро призовут.

Привет тебе твой брат

Ахмет

P. S. В квартале Фанар на последней неделе был пожар. Фанар выгорел дотла».

XXX

Лоти – Иззуддину-Али в Стамбул

Брайтбери, 20 мая 1877-го

Мой дорогой Иззуддин-Али!

Вот я и добрался до своего края, столь непохожего на Ваш, и вновь оказался под сенью старых лип, которые давали мне приют, когда я был еще ребенком, в маленьком Брайтбери, о котором я рассказывал Вам в Стамбуле. Дубравы зеленеют, у нас весна, но весна недружная, сплошные дожди и туманы, которые немного напоминают Вашу зиму.

Я снова надел западную униформу – шляпу и серый сюртук; иногда мне кажется, что настоящая моя одежда турецкая, а сейчас я – ряженый.

Однако я люблю этот уголок моей родины; люблю семейный очаг, который столько раз покидал; люблю тех, кто любит меня и чья нежность сделала легкими и счастливыми мои первые годы. Я люблю все, что меня окружает, даже эти поля и эти старые деревья, в которых есть пасторальное очарование – что-то, что мне трудно Вам объяснить, очарование былых времен и идиллических пастушков.

Но и сюда приходят вести, мой дорогой эфенди, вести о войне. События стремительно развиваются. Я надеялся, что англичане примут сторону Турции, но я далеко от Стамбула, и мне видна лишь половина событий. Вы мне в высшей степени симпатичны, я люблю Вашу страну, шлю Вам самые искренние пожелания, и Вы, без сомнения, скоро меня увидите.

И потом, Вы, наверное, догадываетесь, эфенди, я люблю, люблю ее; Вы подозревали о ее существовании и относились ко всему происходящему терпимо. У Вас большое сердце; Вы выше условностей и предрассудков. Именно Вам я могу сказать, что люблю ее и что главным образом ради нее я скоро вернусь.

XXXI

Брайтбери, май 1877-го

Я в Брайтбери, под старыми липами. Синичка с синей головкой поет надо мной незамысловатую песенку, она вкладывает в нее всю свою птичью душу и пробуждает во мне целый мир воспоминаний.

Сначала они смутны и словно приходят издалека, но постепенно становятся все более ясными и четкими, и наконец я вижу себя.

Да, это было там, в Стамбуле, – когда мы позволили себе один из самых неосторожных поступков, когда мы чувствовали себя школярами, прогуливающими уроки. Но ведь Стамбул такой большой! Там всюду чувствуешь себя невидимкой!.. А старый Абеддин был в это время в Адрианополе![100]

Это были прекрасные послеполуденные часы, зима, мы впервые гуляли вдвоем, она и я, мы были счастливы как дети и вместе радовались солнцу и природе.

Однако для прогулок мы выбрали грустное и уединенное место. Мы шли вдоль большой стены Стамбула, где, казалось, все застыло со времен последних византийских императоров.

Все внешние связи большого города осуществляются по морю, и поэтому тишина у древних стен такая глубокая, как возле некрополя. Хотя изредка какая-нибудь дверь в толще стен и приоткрывалась, все же можно было утверждать, что никто и никогда здесь не ходит и двери вполне можно было бы заколотить. Впрочем, это даже скорее не двери, а низкие покосившиеся калитки, украшенные причудливыми позолоченными надписями и странными орнаментами.

Между обитаемой частью города и этими укреплениями, на обширных пустырях, разбросаны подозрительные лачуги и осыпающиеся руины всех исторических эпох.

Ничто не нарушает однообразия этих стен, лишь там и сям минарет возносит свой белый стебель; повсюду все те же зубцы, те же башни, те же мрачные краски, пришедшие из глубины веков, те же гигантские кипарисы, высокие, как соборы; под их сенью теснится множество османских надгробий. Я нигде не видел столько кладбищ, как в этой стране, столько могил, столько похорон.

– Эти места, – объяснила Азиаде, – полюбил Азраил и по ночам прилетает сюда. Он складывает свои большие крылья и ходит, как человек, в сумрачной тени кипарисов.

Кругом царило молчание, ландшафт казался величавым и печально-торжественным.

И все же мы были веселы, и она и я, мы были счастливы, потому что наша прогулка удалась, потому что мы были молоды и свободны, потому что мы шли куда глаза глядят, ничем не стесненные, под волшебным голубым небом.

Ее чадра, очень плотная, была надвинута на глаза и закрывала весь лоб; вуаль едва позволяла увидеть, как двигаются ее глаза, живые и чистые; паранджа, которую она одолжила, темная и строгого покроя, ничуть не походила на обычную одежду элегантных молодых женщин. Сам старый Абеддин ее бы не узнал.

Мы шли легким и быстрым шагом, мимоходом трогая скромные белые маргаритки и короткую январскую траву, вдыхая полной грудью свежий воздух погожего зимнего дня.

Вдруг мы услышали, как тишину нарушила нежная песня синички, похожая на ту, что я слышал сегодня; птицы одной и той же породы во всех уголках земли поют одни и те же песни.

Азиаде, удивленная, остановилась; с гримаской комического изумления она показала кончиком пальца, окрашенного хной, на маленькую певунью, расположившуюся на веточке кипариса. Крохотная птичка старалась изо всех сил, при этом у нее был такой важный и радостный вид, что мы, не сговариваясь, расхохотались. Мы долго слушали ее, пока она не вспорхнула, испуганная шестью большими верблюдами.

Потом… потом мы увидели, что в нашу сторону направляется группа женщин в траурной одежде.

Это были гречанки; два православных священника шли впереди; женщины несли на носилках маленькую покойницу, ничем не прикрытую, как этого требует их национальный обычай.

– Бир гюзель джюджюк! (Красивый маленький ребенок!) – сказала Азиаде, сразу став серьезной.

Действительно, это была красивая маленькая девочка лет четырех или пяти, прелестная восковая кукла, которая, казалось, просто спит на своих подушках. Она была одета в нарядное платьице из белого муслина, голову ее обрамлял венчик из золотых цветов.