Книга Волосы. Иллюстрированная история - Сьюзан Дж. Винсент

Наконец, приводились доводы эстетики и тактильных ощущений. Снова и снова бороды описывались как «мужская красота». В тех же словах, что и волосы на голове женщины, растительность на лице мужчины описывалась как «слава» и украшение мужского пола. Бороды были приемлемым для мужчин способом потакать нарциссическим побуждениям к украшению своей внешности, позволяя обладателю тратить время на уход за собой и самопрезентацию, которые не имели негативных коннотаций женоподобия или мелкодушия, которые так часто сопровождают любое участие мужчин в моде. Кроме того, бороды не только выглядели отлично — их апологеты сообщали также и о тактильном удовольствии: пышная растительность была хороша и на ощупь: «настоящую бороду должно быть приятно гладить»[312].

Поскольку борода обладала таким потрясающим совершенством — она приобрела статус, который можно даже назвать героическим, — легко понять, как ее отсутствие могло нести с собой противоположный набор характеристик. Таким образом, обращаясь к идеям расового превосходства того времени, оказывалось, что волосатые народы физиологически и морально опережают те «дегенеративные племена», чьи мужчины по природе менее волосаты и в которых неспособность отрастить бороду сопровождается «недостатком мужского достоинства» и «низким уровнем физического, морального и интеллектуального развития»[313]. Точно так же, если мужчина, например любой, кто ходил по улицам Лондона, мог отрастить бороду и не делал этого, то его голая кожа обрекала его на положение низшего, женоподобного и сомнительного существа: это «очевидный факт», что «бритый мужчина лишен мужества, нерешителен и нервозен»[314]. Говоря вкратце, для активного лобби бородачей волосы на лице были «палочкой-выручалочкой» маскулинности, панацеей от всего, что могло бы досаждать мужчине. Поэтому призыв к действию для сторонников «Бородатого движения» был прост: «отращивайте бороды! Это привычка наиболее естественная, духовная, мужественная и полезная»[315].

Но что же женская половина населения, как они восприняли этот боевой клич? Интересно, что в апологии пышной растительности «Бородатое движение» часто присваивало женский взгляд, представляя женщин сторонницами бородатости. Хотя они могут изображаться поначалу высказывающими опасения по поводу растительности на лице, вскоре они неизбежно начинают получать удовольствие от их мужественных преимуществ, возможно, покоренные простым средством поцелуя:

Образованные женщины не вполне одобряют, хотя не преминут вспомнить, что все достойные мужи прошлого носили бороды, и они действительно считают, что бородатый мужчина более мужественен; но они спрашивают с улыбкой: «Как же вы сможете поцеловать свою возлюбленную?» Если ответом на этот вопрос послужит остроумная практическая демонстрация, почти любая из них признает, что борода не так уж и нежелательна[316].

Как следует из этого отрывка, в подобных комментариях волосы на лице часто откровенно сексуализируются. Одна история, появившаяся в популярном периодическом издании в 1879 году, примечательна тем, что она упоминает интимную чувственность волос на лице и трепет, вызванный поцелуем усатого ухажера. Две молодых героини жеманно обмениваются репликами:

— Не правда ли, Чарльз Уинтроп чрезвычайно любезен? А какие роскошные усы! И они всегда так изысканно надушены!

— И правда! Но откуда же вам знать об усах Чарльза Уинтропа и их ароматах, если только он не держал их прямо под вашим носом?[317]

Этот вымышленный сюжет (который, кстати, был написан женщиной) находит подтверждение в реальных фактах, свидетельствующих о том, что борода и усы действительно могут восприниматься женщинами как воплощение мужского обаяния. В мемуарах художница Гвен Равера (1885–1957), внучка Чарльза Дарвина, использует рассказы и письма своих матери и тетки, чтобы описать «тех гривастых и бородатых львов, рычавших и трясших своими спутанными половиками» во второй половине XIX века. Равера сообщает, что ее тетка «с гордостью писала» о «необычно длинной густой бороде» дяди Ричарда и что ее «мама все еще думала, что обильная шевелюра мистера Т. [бывшего ухажера] и „приятная мягкая коричневая борода“ были привлекательными»[318]. Поэтому можно с уверенностью предположить, что женщины, так же как и мужчины, подчинялись нормализующей силе этой, как и любой другой, моды и что, как и большинство мужчин, женщины соглашались с тем, что волосы на лице были мужским украшением и обладали собственным шармом.

Можем ли мы делать догадки о причинах появления «Бородатого движения»? Историк Кристофер Олдстоун-Мур полагает, что оно возникло одновременно со сдвигом мужской идентичности, вызванным изменениями в трудовых практиках, феминизацией домашнего пространства и появлением женского движения[319]. В этом контексте бороды можно рассматривать как декларацию мужественности, как провозглашение притязаний на уверенность перед лицом неопределенного перераспределения власти и авторитета. Тем не менее эти выводы ни в коем случае не являются самоочевидными, и, по крайней мере в Англии, время и характер этих масштабных социальных изменений не соотносятся с ростом и спадом популярности бороды и усов. Так, бурная индустриализация, проходившая в начале XIX века, действительно заставляла мужскую рабочую силу перемещаться с сельских полей на городские фабрики, но социально-демографическая группа, в которой бороды впервые стали популярными, принадлежала среднему и высшему эшелонам, той части общества, которую составляли белые воротнички, торговцы и землевладельцы, не переменившие род занятий. Точно так же процесс «одомашнивания» жилого пространства, в ходе которого оно стало пониматься как место комфорта и семейного досуга, находившихся, главным образом, в ведении женщин, был явлением XVIII столетия — эпохи чрезвычайно гладкого бритья и ношения париков. Также и борьба за права женщин разворачивалась, скорее, в конце XIX века, когда бороды фактически вышли из моды. «Новая женщина» была феноменом 1890‐х годов; Закон о собственности замужних женщин, в соответствии с которым замужняя женщина имеет законное право на заработанные деньги, был принят только в 1870 году, а затем в 1882 году был распространен на все имущество, которым она владела, приобретенное или унаследованное. Аналогичным образом, только с принятием Закона об опеке над детьми в 1873 году женщине было разрешено ходатайствовать об опеке над детьми в возрасте до шестнадцати лет в случае развода или расставания. Другие вехи в истории женской эмансипации были столь же поздними. Например, агитация за избирательное право для женщин начала набирать силу с 1872 года, когда было создано Национальное общество женского избирательного права, но оставалась довольно неэффективной и легко игнорировалась широкой общественностью, пока свою деятельность не начали Миллисент Фосетт и семья Панкхерст двадцать-тридцать лет спустя. Полное избирательное право женщины получили лишь в 1928 году. Таким образом, все эти знаменательные события, а также сопровождавшие их всплески общественных дискуссий и споров явно происходили после распространения моды на бороды и пика их популярности. Что примечательно в хронологии «Бородатого движения», так это то, что его пик на самом деле совпал не с ростом эмансипации женщин, а с десятилетиями максимального разрастания их юбок. Мода на бороды совпала с модой на кринолины (ил. 4.13). Если между этими явлениями и существуют какие-то причинно-следственные связи, то, похоже, они заключались в стиле, а также в раздутой самоуверенности и экспансионистском мировоззрении британцев середины Викторианской эпохи, а не в политике или принципах изменений мужской идентичности.