Книга Редкий тип мужчины - Андрей Ромм

Рука, державшая резец, дрогнула, и почти готовое панно треснуло по центру с громким резким щелчком. И одновременно что-то треснуло внутри у Алексея. Вдруг захотелось дышать полной грудью, захотелось узнать, какое сегодня число, захотелось выйти на улицу и посмотреть на небо…

Треснувшее панно Алексей решил оставить себе, а Глухареву сделать новое. Сразу же склеивать поостерегся, поскольку был уставшим и непонятно чем взволнованным, а такую «ювелирную» работу лучше делать на свежую голову. Зачистив края разлома наждачной шкуркой и протерев их скипидаром, Алексей положил обе половинки на полочку, предназначенную для незаконченных поделок. На следующее утро полочка была пуста. Не веря своим глазам, Алексей перерыл снизу доверху весь свой «кабинет», но пропажи так и не нашел. Спросил у уборщика (вдруг тот проявил ненужную инициативу и решил выбросить «мусор» с полки?), заглянул поочередно во все контейнеры для отходов производства, но половинок нигде не было. Украл кто-то? Зачем? Две половинки – это же не красивая вещь, а «дрова», плашки. Кому они нужны, кроме Алексея?

Около двух недель Алексей ломал голову, пытаясь найти объяснение случившемуся, но так и не нашел. Зато он очень многое вспомнил за это время и попутно сделал Глухареву другое панно, с красивой, улыбающейся, но совершенно не похожей на Инну девушкой. Инну больше никогда не пытался изобразить, даже мысли об этом не возникало. Зачем? Для того чтобы полюбоваться дорогим сердцу обликом? Закрой глаза – и любуйся. Изображения любимых отдают кощунством и безумием. Нельзя воплотить любовь в неживом материале. Изображения – дань памяти, а не любви. Но разве любовь нуждается в напоминаниях? И разве можно передать во всей красе образ, навечно запечатлевшийся в сердце? Как ни старайся, получится бледная жалкая копия.

21

Настойчивость – похвальное качество. Если, конечно, она проявляется там, где нужно. Там, где не нужно, настойчивость вызывает недоумение, зачастую переходящее в раздражение. У Елизаветы это раздражение превратилось в ярость.

Странный человек! (Слово «отец» было вычеркнуто из оборота, изъято из употребления, забыто, стерто – «он», «этот человек», «странный человек», хотя, если вдуматься, то он вовсе не человек, а зверь.) Как он может надеяться на восстановление отношений? Зачем он пишет эти ненужные письма? Зачем отправляет их в школу или к соседям по даче? «Лиза, тебе пришло письмо. Зайди, пожалуйста, в библиотеку к Марии Осиповне!» Ты знаешь, от кого письмо, знаешь, что все равно не станешь его читать, знаешь, что порвешь, не вскрывая конверта, но приходится идти в учительскую к противной, въедливой, любопытной до бестактности библиотекарше Марии Осиповне. А та, прежде чем отдать письмо, выразительно посмотрит на адрес отправителя и спросит елейным голоском: «Лизанька (ох, уж это противное «Лизанька» – убивать, убивать за такое!), это от папы?» Какое твое дело, старая жаба, от кого это письмо? От Кудрявцева А. А., написано же на конверте! Елизавета очень явственно, до мельчайших деталей, представляла, как Мария Осиповна пьет чай со своими заклятыми подругами – географичкой Еленой Марковной и историчкой-истеричкой Медеей Давидовной – и сплетничает про нее. «Представьте, девочки (хороши девочки – всем трем вместе уже под двести!), а Кудрявцевой-то (то, что она теперь отзывается только на Косаровицкую, Марию Осиповну не волнует) отец в школу пишет, а не домой!» «Девочки» многозначительно переглянутся и начнут строить версии, одна другой глупее. Наконец, сойдутся на своем вечном «это все неспроста»… Интересно, а не распечатывала ли тайком Мария Осиповна конверт? Не читала ли письма? С нее станется, она же ужасно любопытная! А-а, пусть! Пусть читают, пусть шепчутся за спиной, пусть смотрят с притворным сочувствием! Некоторым людям просто не везет, а некоторым совсем не везет – огромная разница. Вот у Юры Михайлова отца посадили за взятку в три миллиона. За эти деньги он кому-то обещал устроить какой-то выгодный контракт. Так на Юру никто не косится, никто за его спиной не шушукается, никто не запрещает своим детям с ним дружить… Вот такое горе случилось у человека, что ж теперь? Мамаша Дашки Пытель, запретившая своей дочери приглашать в дом «эту Кудрявцеву», против Юрки ничего не имеет. И вообще, все считают, что Юркиному отцу «не повезло» так же, как и отцу Аньки Меркуловой, который наехал на перекрестке на пешехода. А про нее никто не скажет «не повезло». Все, небось, говорят: «А-а, это та самая, чей отец изнасиловал свою секретаршу? Ну-ну! От такой нужно держаться подальше! Яблочко от яблони недалеко падает!» Какие-то обрывки разговоров Елизавете удавалось услышать (случайно, до подслушивания она никогда не опускалась), об остальном можно было догадаться по взглядам. Недаром говорится, что глаза – зеркало души. По глазам запросто можно читать мысли, нужно только сосредоточиться. У Елизаветы хорошо получалось.

Мало школьного унижения, так он еще и Дмитрию Константиновичу отправил письмо! Совершенно постороннему человеку! Соседство по даче, оно же ничего не значит и ни к чему не обязывает. Многие соседи между собой даже шапочно не знакомы. Зачем понадобилось напрягать попусту пожилого человека? «Елизавета, должно быть, это очень важное для вашего папы письмо…» Конверт был вскрыт, но этого и следовало ожидать, ведь письмо было отправлено Дмитрию Константиновичу. Но Дмитрий Константинович не Мария Осиповна, такие люди, как он, чужих писем читать не станут. Если он о чем и догадался, то только благодаря собственной проницательности. Но догадался, иначе бы не стал вдруг вспоминать о том, как его отец в тридцать восьмом году отказался от своего отца, деда Дмитрия Константиновича, когда того арестовали как врага народа, и как он потом об этом всю жизнь переживал, но исправить уже ничего не мог: деда Дмитрия Константиновича вскоре после ареста расстреляли. Дмитрий Константинович профессор, а не понимает простых вещей, не понимает, что нельзя подходить ко всему с одной и той же меркой. Одно дело, когда близкого тебе человека арестовали несправедливо, и совершенно другое, когда вот так…

Жуткая, жутчайшая жуть! В первые дни все это просто в голове не укладывалось! Ни у Елизаветы, ни у мамы. Это как у неизлечимо больных, объяснила Анька Меркулова. Сначала стадия отрицания (она же шоковая): нет-нет-нет, этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Потом – гнев, злость на жизнь-судьбинушку за то, что это случилось именно с тобой. Дальше – торг, игра в жмурки, когда тебе кажется, что каким-то поступком ты можешь что-то изменить. Когда поймешь, что ничего изменить не в силах, впадаешь в депрессию. Анька утверждает, что в депрессию впадают все, независимо от силы воли и стойкости. Аньке можно верить, она увлекается психологией и психиатрией чуть ли не с детского сада. Классручка Елена Эльдаровна, прозванная за гадкий характер «классучкой», потеряла дар речи, когда увидела, что Анька на уроке читает не мангу и не любовный роман, а руководство по аналитической психологии. Похлопала глазами, покачала головой и даже замечание не записала, настолько впечатлилась. Ну а последняя стадия – принятие, когда ты все принимаешь, понимаешь и учишься жить дальше со своей бедой, своей проблемой.

У Елизаветы был период, когда все стадии смешались вместе. Жуткий период, удивительно, как она не сошла с ума. Годом раньше было бы легче, а тут поступок этого человека наложился на новые жизненные впечатления Елизаветы. Стоило только ее фигуре начать принимать женские очертания, как пошло-поехало. К липким, плотоядным мужским взглядам (так смотрели не только школьники, но и взрослые, солидные дядьки, украдкой, но смотрели) Елизавета привыкла быстро. Настолько привыкла, что просто их не замечала. И, разумеется, не хвасталась, как Ланка Зенчик. «Представляете, сегодня ехала в лифте с соседом – та-а-акой красавчик! – и он так на меня пялился, что дышать перестал!» Как бы не так! От душного запаха Ланкиного парфюма он дышать перестал. Она ж на себя каждое утро полфлакона выливает, не меньше! Так вот, к взглядам Елизавета привыкла, но некоторые позволяли себе большее. Дважды кто-то гладил по попе в метро, несмотря на то что рядом была мама. А одноклассник Леша Крутиков, заторможенный-замороженный тихоня, однажды зажал Елизавету в углу и начал больно мять и без того постоянно болевшие груди. При этом странно смотрел дурным, отсутствующим взглядом и громко сопел. Колотить кулаками жирного Лешу было бесполезно – не прошибешь, будто подушками со всех сторон обложился, но вот головой по носу ему Елизавета попала очень удачно. Кровь хлынула ручьем, Леша заскулил по-собачьи и убежал. А если бы он был сильнее? Спортивным, ловким? А если бы он не просто хватал за грудь, а хотел бы большего? А если бы он сначала вырубил ее ударом по голове, а потом сделал с ее бесчувственным телом все, что хотел сделать? Как бы она жила после этого? Как вообще можно жить, если над тобой надругались? Можно ли после этого уважать себя? Даже с учетом того, что сама ни в чем не виновата? Но все равно – от этого уже никогда-никогда не отмыться, этого уже не исправить, не забыть. Подлый Леша подходил потом извиняться, явно испугался, что она кому-то расскажет, но был отшит и послан туда, куда приличные люди вслух не посылают. Но таких, как Леша, только туда и стоит посылать. Интересно, что из него вырастет? Если вовремя не возьмется за ум, то вырастет то самое… Но Леше (странное или же показательное совпадение имен!) простительно – он маленький и дурак. А вот взрослым…