Книга Сибирские сказания - Вячеслав Софронов

Присел на толстенные, колотые из бревен половицы, закурил и, закинув голову, уставился на низкое осеннее небо. Оно топорщилось серыми облаками, словно бараний тулуп прорехами.

Из темных пятен складывались какие-то морды, рожи, огромные глаза, раскрытые пасти, спешащие заглотать, разорвать друг друга.

Из головы не выходил рассказ про тетушку-банницу, въелся, будто раскаленная кочерга след на половице оставила и ничем его не выведешь. Перевел взгляд на бабкин огород и тут же наткнулся на чернеющую поблизости, обугленную, как печной горшок, накренившуюся баньку с обсыпавшейся трубой…

Тишина стояла такая, что слышно, как в лесу за речкой треснула и упала на землю подгнившая ветка. И вдруг внутри почерневшей баньки явственно послышалось женское бормотание, брякнули тазики, послышалось знакомое шипение воды, когда ее плеснут на каменку, потом скрипнула дверь, кто-то тяжело ступил на доски, брошенные на землю подле бани, и они угрожающе заскрипели, приглушенно застонали. И вслед за тем чей-то злобный крик прорезал вечернюю тишину, низкий, хриплый голос полетел над присевшей на лесном бугре деревенькой, давно забытой Богом и людьми: «Об-ма-ну-ла-а-а-а-!!!»

Не помня себя, чуть не вышиб плечом дверь, влетел обратно в избу. Бабка Анисья стояла, как ни в чем не бывало, у печи со сковородкой в руках и, полуобернувшись, с улыбкой спросила меня: «Испеку-ка я тебе блинчиков, милой. А?»

Запруженье

Эх и жизнь у нас была весела! Деревня наша здорова была: четыре двора да восемь улочек с переулочками. Девки красны да румяны, веселятся, словно пьяны. А мужики здоровы были – мене четверти не пили!

Раз с Федота шапку сняли, угол дома приподняли, туды шапку положили. Так-то вот тогды шутили…

Как жили, говоришь? Жили не тужили, с чертом дружили. Бывало, пошлет Бог работу, да отымет черт охоту. День убьем, а там и ночь увидим. У Бога дней много… куды повернешь, туды и дорога.

Помню, слух как-то прошел, будто за деревней, на самые что ни на есть морозы, начал черт являться. Есть там за горкой местечко приметное, Крестами зовут. Это там, где две дороги меж собой перекрещиваются. Само чертово место и есть. Там он и объявился…

Первой раз его парни увидели, что со свадьбы возвертались. Да им, послесвадебным, разве кто поверит? Только на смех подняли.

Потом бабка Дуся с городу припозднилась и точнехонько с ним нос к носу встренулась. Черт ей и говорит: «Мать, а мать, продай яиц с пяток». Она ему: «Сдурел, что ли?! Где ты видел, чтоб куры по зиме неслись? Нету-ка у меня никаких яиц!»

Он тогда: «Чего же ты, старая, в глаза мне неправду несешь? И не стыдно на старости лет-то? Погляди-кась в кошелку…».

Та глянула… И взаправду лежит в кошелке пяток яиц. Да такие агромадные! И ещо тепленькие. Бабка Дуся и дунула в горку бегом как ужаленная. Домой влетела, кошелку на стол хлесь! – к деду своему: «Растапливай печь скорей! Будем яишну жарить!» И сама как чумная по избе летает, суетится, сковородку поболе ищет.

Ладно, накалила сковородку, начали яйца бить… А оттудова… как черные змеюки полезли! Да шипят, жало высунули! Бабка Дуся чуть не окочурилась со страху-то.

А через малое время чертяка и Степку Микулина скараулил. Тот все охотничал, на зайцев петли ставил. Черт-то к нему сзади подходит и шепчет: «Глянь-ка, а вон зайчик сидит, прямо промеж лыжиков…»

Тот поглядел и точно – в сажени от него косой сидит и башкой вертит. Степка ружо с плеча рванул, прицелился. Да куда тут стрелять – разнесет заряд зайчишку в клочья! А тот все сидит! Степка тогда ружо за дуло ладошкой хвать и… со всего размаху зайцу промеж ушей как засветит! Да малость промахнулся… Зайчишка скакнул чуть вперед и сызнова сел на снег… Степка за ним. А тот отскочит и опять сядет: головкой круть-круть, верть-верть; на мужика глаз скосит, с усмешкой смотрит, глядит и ждет, когда тот ближе к нему подберется.

И что б ты думал? Лишь через неделю Степку нашли верст за сто с лишком, у татар на болоте. От натуги весь из себя черный, ружом по-над головой вертит, машет и по снегу пляшет. Едва в руки дался. «Сейчас, – говорит, – я его, косого, звездану меж ушей… Счас!»

Баба евойная Степку свово в баньке парила, самогонкой отпаивала, заговоры разные шептала, водицей святой обмывала. Насилу отходила… И то, бывало, идет он по деревне, да вдруг ему сызнова заяц причудится. Он тогда хвать оглоблю, а то жердь какую и пошел дубасить по земле вокруг себя. Хоть на войну мужика снаряжай! Аника-воин – наш Степка-растрепка.

Всю деревню тот черт в великое смущение привел. Боялись и за околицу сунуться по темноте. Хошь мужики, хошь бабы. Боле всего бабы о том деле судили-рядили, языками молотили. И обрешили нашинские бабы в деревне часовню срубить-сладить, прямо тут службу править. Пошли по домам, по избам на энто святое дело деньгу собирать.

Насобирали рублев под сто, значит. На сохранение взяла к себе все Анна Дылдина, самая горластая и здоровуща бабенция. Она те деньги в коробочку из-под чая вложила, а самую коробочку в кадку с мукой в сенцах зарыла. Энто чтоб мужик ейный не прознал, не пронюхал. Положено было тем деньгам до весны лежать, полеживать, пока поп из города не подъедет, не освятит благое дело.

Только через день-другой заявился в нашу деревню цыган на паре добрых коней, в кошеву запряженных. И прямиком к дылдинскому дому правит, подъезжает. Бабы-то самой, Анны, в дому не оказалось, к золовке снарядилась. А Петруха, мужик ейный, на лавке сидит, в окошко через проталинку глядит, пузо рукой чешет, себя мыслью тешит, где бы да как бы вина сыскать да праздник начать. Зимой-то чего еще мужику на деревне делать-поделать, когда вся работа как есть с лета сработана, справлена, вперед исправлена. Всего и веселья что с дружками выпить по махонькой да песни поорать, баб со скуки погонять.

Вот тут цыган к нему в избу и заходит, разговор заводит: «Петр Тимофеевич, не откажи, не выгони. С поклоном к тебе еду, спешу, мучицы прошу. Всей округе знамо, известно, что мучица у тебя добра, хороша, отборная. Продай, уступи, втройне заплачу».

Петруха на него уставился, глаза вылупил, рот ковшиком разинул, пузо еще шибче скрести начал со всей силы. Он свое собственное отчество давно позабыл, потерял, а тут… Вроде как барина величают… Петр Тимофеевич… Слюни развесил, усы подкрутил.

– А много ли тебе мучицы требуется, Цыган Цыганович? – интересуется.

– Да пару мешков хватит до весны дотянуть. А то детки мои совсем худые стали, на картошке отощали. Хнычут, плачут, по печке скачут. Уступи, Петр Тимофеевич, мучицы своей! Отблагодарю чем смогу!

– Это чем же ты меня отблагодаришь, удивишь, Цыган Цыганович?

– Знамо дело, чем цыган отблагодарить может мужика – жеребеночка тебе подарю за доброту твою. Глянь-кась в окошко-то!

Петруха глянул, видит, стоит к саням привязанный коняга вороной, башкой ажно до перекладины воротной достает. Ничего себе, жеребеночек…

А вслух цыгану отвечает: