Книга Дни гнева, дни любви - Роксана Гедеон

– Теперь уже ничего не изменишь, – произнесла она решительно. – Мы должны использовать наш последний шанс. Нужно в любом положении сохранять мужество.

Ее мужеству можно было позавидовать. В такой важный, переломный день, как сегодня, она была бледна, спокойна и собранна, – это были качества, приобретенные ею за годы смуты, испытаний и оскорблений. Мужество, пожалуй, она впитала с молоком матери, гордость переняла от длинной череды Габсбургов. И мне невольно вспомнилась Мария Стюарт, королева Шотландии, сказавшая: «Со мной могут низко поступить, но унизить меня никто не может».

– Вашему величеству следует выйти из комнаты, – сказала я шепотом, – если вы целый день проведете у себя, это возбудит подозрения.

– Да, я уже думала об этом, дитя мое. Я буду поступать по своему обыкновению. Сейчас сюда явится король, а потом мы с вами отправимся в Тиволи.

– Может быть, возьмем с собой дофина и принцессу?

– Да, непременно.

– Я пойду предупрежу их, мадам.

Король, который, как и ожидалось, явился к королеве, зачитал вслух некоторые места из только что составленного манифеста. Этот документ был условием, которое поставил Леопольд II. В нем король отказывался от конституции и давал свои предписания министрам.

– А что вы скажете об этом, дамы? Послушайте: «Король запрещает своим министрам подписывать какие бы то ни было приказания от его имени до получения ими дальнейших распоряжений; он повелевает хранителю печати выслать ее ему по первому же требованию с его стороны». Ну как? Я проявил твердость?

– Ах, государь, – сказала я, – вы были красноречивы и убедительны, но, право же, на хранителя государственной печати Дюпора это не произведет впечатления.

– Я так и думал, мадам, – заявил Людовик XVI. – Этот министр навязан мне, я назначил его под принуждением. Но весь мир должен услышать, что мы оставались тверды до самой последней минуты.

Он поцеловал руку королевы, молча раскланялся с остальными женщинами.

– Еще раз благодарю вас, милые дамы, – сказал король, – что вы не оставляете королеву.

Он вышел, сопровождаемый камердинером.

– Что меня больше всего тревожит, – сказала Мария Антуанетта, – так это наш тайный железный шкаф… Король изготовлял его в своей мастерской вместе с слесарем Гамэном. Будет ли этот Гамэн молчать?

– Будет, – печально заверила я королеву, – до тех пор, пока Франция не станет республикой.

Мария Антуанетта вздрогнула.

– Вы считаете это возможным? Вы? Я вздохнула:

– Вполне возможным, государыня, а после вашего отъезда даже неизбежным. Якобинцы во главе с Робеспьером и кордельеры во главе с Дантоном первыми проголосуют за это. А Марат требует республики уже давно.

– Но их же так мало, этих республиканцев… Впрочем, о чем я тревожусь? Мы уже давно живем при республике, с тех самых пор, когда король стал не более как ширмой для всех низких козней Собрания… и с тех пор, как королевской семье стали выплачивать жалованье, словно за службу.

Она поправила платье, провела рукой по волосам и даже улыбнулась. Эта улыбка, спокойная и уверенная, и на меня подействовала успокаивающе. Мария Антуанетта была в скромном белом платье без всяких украшений, с просто уложенными волосами, на ее лице не было ни следа румян – словом, внешне она ничем не отличалась от обычной женщины средних лет, уже не красивой, но миловидной; и в то же время даже этот простой туалет не только не умалял врожденного величия и королевского достоинства, а подчеркивал их, выделял, удесятерял.

Я была совершенно очарована этой женщиной. Даже зная ее вблизи, зная самую изнанку ее жизни, я не могла не испытывать к ней чувства, очень похожего на благоговение.

Около трех часов дня мы – Мария Антуанетта, мадам Элизабет, дофин и я – вернулись из Тиволи. По просьбе королевы был прислан комендант Тюильри Гувион, любовник Решерей, заподозренной в ненадежности; вид у него был в высшей степени тупой. Презрение к этому человеку, одному из своих многочисленных тюремщиков, Мария Антуанетта выражала разве что своей преувеличенной любезностью. Она задала ему несколько пустячных вопросов, и в продолжение всего разговора голубые глаза королевы пытливо вглядывались в лицо Гувиона, следили за каждым движением мускула, за каждым жестом. Комендант был спокоен и производил впечатление полупьяного-полусонного. По его поведению ничего нельзя было понять. Промучившись с ним полчаса, Мария Антуанетта отпустила его.

– Вы были правы, – сказала она удрученно, – этот чурбан ничего не подозревает. Мы потеряли целый день… Подумайте, Сюзанна, целый день!

Она отвернулась к окну, руки у нее дрожали, но лицо не изменилось.

– Скоро восемь, – сказала королева после долгого молчания, – я прикажу служанкам идти домой.

Это решение было самым обычным: Мария Антуанетта всегда отпускала прислугу домой в восемь вечера.

Вместе с сумерками за окном нарастало напряжение во дворце, и когда королевская семья, исключая детей, собралась в салоне на ужин, всем было уже трудно сохранять хладнокровие. Лучше всех держались Людовик XVI и Мария Антуанетта: первый по причине своей абсолютной толстокожести, вторая благодаря врожденной габсбургской храбрости, проявившейся, к сожалению, немного поздно. Чтобы успокоиться, брат короля граф Прованский предложил сыграть в триктрак; Людовик XVI принял это предложение. Мария Антуанетта много разговаривала, но я подметила в ее речи усилившийся немецкий акцент: так случалось всегда, когда она была взволнована. Ее вилка мелко вызванивала, касаясь тарелки, а бокал с розовым мускатом выскользнул из пальцев, и жидкость залила скатерть, оставив после себя слабый аромат чайной розы.

Я часто поглядывала на часы – так же часто, как и королева; наконец, наши глаза встретились, и мы обе улыбнулись. Похоже, что нам обеим от этой улыбки стало легче.

– Уже десять, – объявила я громко, – с вашего позволения, сир, я выйду на двадцать минут.

Король поднял голову от шашечницы.

– Мы все надеемся, что вы вернетесь, – сказал он.

Тихо прикрыв за собой дверь, я выскользнула в галерею. Вдалеке маячил силуэт швейцарца. Окна из-за жары были распахнуты, и ветер шевелил портьеры. Во дворе горело лишь несколько фонарей, разговаривали лакеи… Затаив дыхание, я прислушивалась к четким шагам стражи, а потом, выбрав минуту, проскользнула в спальню Марии Антуанетты.

Здесь было пусто, и воздух, пропитанный ароматами вербены, казался нестерпимо душным. Мария Антуанетта заговорщически подмигнула мне с картины художницы Виже Лебрен.

Не колеблясь, я распахнула огромный шкаф, и передо мной предстал тот, кого я и ожидала увидеть: молодцеватый офицер де Мальден, запертый здесь по меньшей мере часа два.

Пот струйками стекал по его лицу.

– Все при вас? – прошептала я. Мальден протянул мне сверток с одеждой.