Книга Вместо любви - Вера Колочкова

Молча подъехали к воротам кладбища. Севка взглянул осторожно и уважительно, спросил тихо:

– Мне с тобой можно?

– Нет. Нельзя. Я одна пойду.

– Хорошо… Я здесь тебя буду ждать. Держи… – протянул ей тяжелый шуршащий пакет.

– Ой, ну зачем так много-то?

– Ничего. Оставишь. Говорят, положено так.

– Да? Ну ладно…

Инга приняла из его рук пакет, выпрыгнула из машины, огляделась. Потом тихо пошла за кладбищенские ворота, чувствуя, как глаза ожгло близким присутствием слез. Вдруг солнце, выскочившее из-за березовых стволов, с силой ударило по глазам, налетевший ветер зашелестел остатками маленьких золотых листьев – день и впрямь решил разгуляться напропалую, как и обещало теплое сухое утро. А что делать? Жизнь продолжается. Даже на кладбище. А может, это отец таким вот образом не велит ей плакать… А вот и могила – гора цветов с овалом отцовской фотографии в центре. Правда, гора эта повяла чуть, осела немного, но все равно живая еще. И розовые бутоны вовсю сопротивляются увяданию, и гвоздики торчат из венков упруго, и лилии умирать не собираются, горделиво отражая солнечные лучи белой нежностью лепестков. Инга постояла немного, оглядывая все это хозяйство, потом подумала – надо бы денег кладбищенскому сторожу оставить. Чтоб за могилой ухаживал. Вера, послушная дочь, и впрямь сюда может не прийти… А цветы повянут, и что здесь будет? Нехорошо, некрасиво…

Она вздохнула, подняла на отцовскую фотографию глаза, вздрогнула тихо. Показалось, что они улыбаются ей снисходительно – пришла, мол, все-таки… Вчера такими строгими были эти глаза, будто недовольными всеобщим горестным вниманием да пышными поминальными речами. А сейчас – ничего, добрые такие, довольные… Или солнечный луч сквозь ее слезы преломляется и ей только кажется так…

– Да вот, пришла! – проговорила она довольно громко и растянула в улыбке задрожавшие губы. – И плакать сейчас буду, и водку пить, и еду есть! И тебя поминать, любимый мой папа… Ты уж прости. Не выполнила твою волю…

Она огляделась с пристрастием, придумывая, как бы ей устроиться со своими поминками, потом поставила пакет на землю, пошла по дорожке мимо мраморных плит. Около одной из них обнаружила два спиленных чурбачка и толстую доску – оставил кто-то для себя временную скамеечку. Поклонившись неизвестному покойнику и перекрестившись, она подхватила доску, отнесла ее к отцовской могиле. Потом вернулась за чурбачками, еще раз перекрестилась, проговорила тихо:

– Я ненадолго… Я верну… Вот ей-богу, верну. Помяну отца и принесу обратно… Не на земле ж мне сидеть, правда?

Устроившись на одолженной на время скамеечке, она открыла пакет, достала бутылку водки, хлеб, запакованные в вакуум картонки с нарезной деликатесной снедью. Обнаружились в пакете и пластиковые крепкие стаканчики, и тоже пластиковые ножи с вилками. Заботливый Севка-то. Все предусмотрел. Молодец… И тут же проговорила свои мысли вслух, обращаясь к отцовской фотографии:

– Видишь, какой заботливый! А ты – цирюльник, цирюльник… А он сейчас, пап, мне замуж за него предложил выйти… Говорит – ради меня теперь жить будет… А я не знаю, что ему и ответить! А сын-то твой, Борис, тоже цирюльник, кстати! А ты не знал? Ну, не знал и не знал… Ладно. Не важно, в общем. Ну, пусть земля тебе пухом будет… И решение твое для тебя пусть правильным остается, раз ты сам так захотел…

Она деловито налила водки в стакан, подцепила на хлеб кусок копченой колбасы из красивой нарезки, посидела, глядя на отцовскую фотографию, пока та не поплыла в ее горячих слезах. Выдохнув с силой воздух, опрокинула в себя водку, вся сжалась на миг и передернулась, потом откусила от бутерброда, стала жевать торопливо. Вскоре тяжелый слезный комок в груди размяк, снова вздохнулось легко, как давеча после разговора с Родькой. И снова заговорила громко, обращаясь к отцовской фотографии:

– Ну в самом деле не знаю, что мне делать, пап! Растерялась я как-то со всем этим. Я же просто женщина, в конце концов. Самая обыкновенная, с трудной жизнью. Ну, не без характера, я знаю! Досталось и мне с избытком от твоего характера, тут уж ни убавишь ни прибавишь… А все равно растерялась! С одной стороны – вот он, Севка Вольский, бери его да будь счастлива, как хотела. Он говорит – за полдня я могу свою жизнь поменять. Говорит, все у меня будет. Дом, наряды, богатство всякое… А с другой стороны – двенадцать лет прошлой жизни куда я дену? Их же тоже так просто не спихнешь, не отменишь! Там тоже всякого было много… Да и сейчас… Там и Анька, и Родька, и Светлана Ивановна со своей беспомощностью… Нет, все не то, не то! Не о том я тебя сейчас спрашиваю, папочка… Совсем не о том…

Она всхлипнула сладко и расплакалась наконец по-настоящему, не стесняясь. И даже подвывать пыталась сквозь рыдания, как настоящая плакальщица, выплескивала из себя горе в коротких фразах:

– Ой… Да на кого ж… Покинул… Да что ж ты наделал… папочка… дорогой! Да зачем же… не поверил! Да как же я… Как же жить теперь со всем этим… папочка…

Плакала она долго, пока не иссякла. Потом вытерла лицо ладошками, снова плеснула себе водки в стакан, подняла его перед отцовской фотографией, вздохнула:

– Ну вот и поплакала… И мне, и тебе легче стало. А проблему эту дурацкую я решу, конечно. Вот сейчас посижу, подумаю и решу. Может, и ты чего мне подскажешь… Севка, он хороший, конечно, и говорил вроде искренне, но… Что-то не так стало на сердце, и все тут! Шарахнулась от него, как от прокаженного… Нет, это не от гордыни, нет! Не потому, что он цирюльник… Помнишь хоть, как ты его тогда цирюльником обозвал? А он обиделся и уехал. И бросил меня…

– … Да потому что он и правда цирюльник! – раздался у Инги над головой Надин голос.

Вздрогнув, она подскочила, схватившись за грудь, уставилась на сестру расширенными от ужаса глазами. Потом обмякла, снова опустилась на ватных ногах на скамеечку:

– Ну, знаешь… Так и до инфаркта человека довести можно… Чего пугаешь-то? Подкралась, главное…

– А что ты орешь на все кладбище, как баба деревенская? И мертвый твои причитания услышит. Ой, прости меня, господи, чего это я говорю… Ты про цирюльника своего так громко толкуешь, что поневоле в курсе твоих проблем будешь. Чего он тебе там предложил, я не поняла?

– Да ты сядь, Надя, раз пришла. Сядь, водки выпей, помяни отца по-человечески… Как ты решилась-то? Ты ж хотела волю соблюдать…

– Ладно. Не учи старших. Самая умная нашлась. Напилась уже, что ли? – проворчала тихо Надя, с трудом устраиваясь на низенькой скамеечке. – Ну давай, наливай, чего у тебя там…

Инга проворно достала из мешка еще один стаканчик, плеснула в него щедро из бутылки, слепила из хлеба, сыра и колбасы многослойный бутерброд. И вдруг опять сильно и легко вдохнула в себя воздух. Сначала и не поняла отчего, а потом вдруг догадалась – не шла больше от Нади в ее сторону волна озлобленности. Другой пришла сюда Надя. Старшей сестрой пришла. Именно старшей. Именно сестрой. Той самой, умеющей понять, умеющей простить все, что угодно, раз и навсегда. Потому что так должно быть. Она не смогла бы сейчас объяснить, наверное, отчего это именно так должно быть, она просто знала это, и все тут. Потому что – сестра! Потому что сама обязательно бы простила. И пусть отец на это посмотрит, пусть порадуется…