Книга Ответный темперамент - Анна Берсенева

Но никакой пропасти не было – снова начался луг, на этот раз кочковатый, похожий на болото. Ольга то и дело спотыкалась, один раз чуть не упала. Но ветер по-прежнему бил ей в спину, и она почти не замедляла шагов.

В ноябрьских сумерках мир вокруг казался не только суровым, бесприютным, но еще и призрачным. Особенно на этой мрачной пустоши. Как будто не было кругом ни людей, ни жилья, ни светящихся окон.

Никакого света, правда, и в самом деле не было; вечер сгущался зловеще, без огней. К тому же начался дождь, и сквозь мокрые ресницы странность пустынного мира лишь усиливалась всяческими обманами зрения.

Ольга чувствовала глупость, бессмысленность своего похода, и ей хотелось вернуться домой. Но усталость все никак не овладевала ею настолько, чтобы пересилить тревогу, и она понимала, что, значит, дома ей не будет покоя, и все шла и шла вперед, спотыкаясь и чуть не падая.

И остановилась, только когда увидела там, впереди, посреди пустоши, высокую фигуру в длинном плаще.

«Это плащ-палатка, наверное, – подумала Ольга. – Да-да, точно. Как в кино про войну».

И тут она наконец испугалась. Осень, сумрак, ветер – и незнакомый человек в плащ-палатке, и лица его не видно, и страшно встретиться с таким один на один даже в городе, не то что на этой зловещей пустоши…

Ольга остановилась. Человек остановился тоже. Он как будто ожидал, что она станет делать. Наверное, надо было поскорее развернуться и бежать, но она не могла.

Ветер переменился – теперь он бил ей в лицо. Неподвижный человек высился впереди, как утес. Вдруг он пошел вперед, прямо к Ольге.

Он шел именно к ней, направленно, а она стояла, остолбенев, и не могла сойти с места.

Он был все ближе, ближе, совсем близко подошел к ней. Его походка была знакома – Ольга узнала бы ее, даже если бы он шел по марсианской равнине, как узнавала и теперь, на этой кочковатой пустоши.

– Оля… – сказал он. – Я и не надеялся, что тебя увижу. Нет, надеялся все ж таки. Подумал: а вдруг ты на даче сейчас? И пошел. Что ты тут делаешь?

– Я… – Она так растерялась, что не находилась с ответом. Да она и в самом деле не знала, что делает одна на пробитой ветром пустоши. – Я… вышла из дому, и… Я не могла…

Она хотела сказать, что не могла сидеть на месте, что ее выгнала из дому тревога, что вся ее жизнь стала такой же призрачной, как этот невыносимый ноябрьский пейзаж… Но ничего этого она сказать не смогла.

Сергей смотрел на нее зелеными прекрасными глазами, которые не выходили у нее из памяти, из снов. В его появлении была такая же невыносимость, какая была и в дожде, секущем лицо, и в ветре, сбивающем с ног.

– Как же ты вышла? – сказал он. – Ноги могла б тут на кочках переломать. Зачем ты одна?

С этими словами он сделал еще шаг к ней. Он был теперь совсем близко, его широкие плечи загораживали низкое небо. Ее потянуло к нему неудержимо, полжизни она отдала бы за то, чтобы прижаться к этим плечам, да что там полжизни, что ей было в таком жалком расчете – всю жизнь она отдала бы за это!

– Ты же замерзла, – сказал Сергей.

Он положил руку ей на плечо, уже притягивая ее к себе. Его рука обожгла Ольгу так, словно не было на ней ни куртки, ни свитера, словно она стояла перед ним голая.

И одновременно с этим жаром, который прошел сквозь нее в самую землю, как молния, пронзил ее ужас.

Это был тот самый ужас, который она почувствовала, когда смотрела на тонкий дубок у Андрея в руке и понимала, что все это стало ей теперь чужим и что невозможно ей жить на свете с этим чувством чужести, чуждости всего ее прежнего мира.

Она отшатнулась. Сергей не ожидал этого движения – его рука скользнула по Ольгиной мокрой куртке и упала с ее плеча.

– Чего ты, Оля? – растерянно произнес он. – Напугал тебя?

– Нет! – Она словно со стороны слышала, с какой глупой резкостью звучит ее голос, ее крик. – Не могу я этого!.. Невозможно это, Сережа!

– Что невозможно?

Его голос прозвучал почти испуганно. Наверное, вид у нее и вправду был пугающий: вся мокрая, истрепанная ветром, с прилипшими ко лбу прядями, с безумными глазами…

– Не могу я так жить! И не смогу. – Она заговорила быстро, лихорадочно, как будто болезнь, сидевшая глубоко у нее внутри, поднялась вдруг к горлу, к самым губам. – Я же не дура, Сережа, не девчонка семнадцати восторженных лет, понимаю, что ничего в этом особенного нету. Господи, да что у нас, девятнадцатый век, под поезд, что ли, надо бросаться? У половины моих подруг любовники, а у второй половины, может, только потому и нету, что найти не могут! И кому от этого плохо? Всем только хорошо! И им, и мужьям – отношения игривее становятся, все так говорят, и это правда, я уверена. Наверное, так и надо, во всяком случае, так возможно… Но я не могу! Не могу я так, понимаешь? Что это, глупость, замшелость моя, может, – не знаю! Но не могу. – Сергей смотрел на нее, и Ольга видела в его взгляде только непонимание и растерянность. Да и мудрено было понять смысл ее сбивчивых слов. – Мне не хватает беспечности, – сказала она уже спокойнее; ее вдруг охватило состояние сродни усталости, почти равнодушию. – Я не могу относиться к этому легко, вообще не могу легко перелетать из одного состояния в другое, играть с этим не могу. Вряд ли это достоинство. Во всяком случае, жить с этим тяжело.

– Не знаю я, Оля, – сказал он.

В его голосе звучала опаска. Она вдруг увидела себя со стороны: стоит растрепанная, мокрая баба посреди болота, несет какую-то невнятицу о том, что важно только для нее и ничего не значит для мужчины, особенно для этого вот мужчины, у которого плечи закрывают полнеба и дождинки блестят на лбу, как на скале…

– Я пойду, Сережа, – сказала она, отводя взгляд от его лица и от этих дождинок. – Пойду.

– Я тут в Чудцево приехал, – зачем-то, словно она спросила, что он делает здесь, проговорил Сергей. – Дедов дом хочу продать и комнату на Пироговке – может, на квартиру хватит. И так меня потянуло, Оля!.. Думаю, а вдруг она на даче сегодня, выходной же. Хоть под окном у нее постою, увижу ее, может… Давай я тебя провожу, – добавил он, видя, что она поворачивается, чтобы уйти. – Как же ты обратно одна?

– Не надо провожать, – сказала Ольга. – Здесь близко. Я минут пятнадцать всего от Тавельцева шла.

Она с трудом выговаривала эти слова, простые и пустые. Она чувствовала, что если постоит вот так перед ним еще хотя бы минуту, то уже не сможет уйти от него – бросится ему на шею, заплачет, закричит, сделает еще что-нибудь глупое, никчемное, безнадежное…

Она повернулась и быстро пошла обратно, скользя на кочках, но не спотыкаясь. Она старалась не спотыкаться, чтобы Сергей не догнал ее, не стал бы помогать.

Она шла и шла, удаляясь от него. Если бы она оглянулась, то, наверное, уже и не различила бы его силуэт в сгущающейся тьме. Но она не оглядывалась.

«Он шел, чтобы меня увидеть. Хоть под окном у меня постоять. – Эти слова Сергея били ее в виски и отдавались под веками яркими болезненными вспышками. – Он любит меня, хочет меня, он готов был просто стоять у меня под окном, хотя мне уже сорок лет и он моложе… Мне уже сорок лет, и никогда уже в моей жизни этого не будет, чтобы мужчина, молодой, весь сила и страсть – да-да, сила, страсть, молодость, ведь это именно так, – чтобы такой вот мужчина готов был стоять в дождь у меня под окном, лишь бы только меня увидеть… Это могло со мной быть, у меня могла быть такая вот любовь, а я отказалась от нее, сама себе в ней отказала, и ее у меня не будет. Никогда больше не будет такого в моей жизни. Господи, да что же это я наделала, чего ради, зачем?!»