Книга Морок - Михаил Щукин

Они вышли из дурдома, сели каждый в свою машину и расстались до вечера.

По дороге в муниципальный совет Полуэктов завернул к храму, хотел проверить, как выполнен его приказ – храм он приказал заколотить. Да и что ему оставалось делать, если нет священника и некому нести службу. Еще издали Полуэктов увидел, что приказ выполнен: входные двери крест-накрест перехлестнуты толстыми плахами, узкие окна заколочены в два настила досками потоньше. Твердозаданцы, завершая работу, лазили по куполам, придерживая друг друга за веревки, и обдирали позолоту. Храм, конечно, останется без догляда и вполне может так случиться, что от шальной искры загорится. А это уже непорядок, пожары в городе не нужны.

«Надо приспособить его, чтобы не пустовал. Заселить, и никаких пожаров не случится. Так, видно, и сделаем».

Полуэктов глянул на часы и поторопил шофера – был уже полдень, а до вечера в «Свободе» надо было успеть и решить еще много дел. Все-таки хлопотная это должность – председатель муниципального совета.

30

Новая ночь вползала в город. Врывался под прикрытием темноты свистящий ветер, пронизывая улицы и наполняя сдавленное пространство грохотом. Тротуары быстро пустели. Люди, не желая оставаться в промозглой сырости, втягивались в каменные коробки, но и там, за стенами, не находили уюта и безопасности – блазнилась беда, подступающая к порогу. Но чего бояться? «Вспышку» погасили, вирус никому не угрожал, больные лежали в больницах, лишенцы сидели в лагере, по улицам не проскакивали зеленые фургоны и микроавтобусы, даже страшный Юродивый, теперь уже совсем не страшный, был отпущен, бродил по городу, но никто на него не обращал внимания.

И все-таки люди боялись. Наступающей ночи, завтрашнего дня и всей будущей жизни.

Вовремя без задержек, размоталась кишка оранжевых автобусов, и твердозаданцы, подремывая и шурша жесткими робами, отправились на работу в третью смену. Улицы после автобусов совсем опустели, словно навсегда вымерли.

Юродивый, поворачиваясь спиной к ветру, тащился по центральной площади, шлепая босыми ногами по снежной каше, закрывал лицо ладонями и не ведал, куда идет. Ему просто надо было идти. В нем еще оставался неясный зов, связанный с женскими глазами, и Юродивый кружил по городу, озираясь вокруг ничего не видящими очами. Иногда, словно спохватываясь, бормотал сиплым голосом:

– Осталось немного. Она, а где она? Я дойду… Встанет, а кровью не спасешься… Грядет, грядет… – Вдруг он начинал хохотать и сматывал на указательный палец бороду, обрывал смех и выдирал клочья волос, морщась от боли. Приговаривал: «Так, так, так! И будет, будет, будет!»

Прохожие, когда они еще были на улицах, не шарахались от него, как раньше, а просто проходили мимо, равнодушно скользя по нему взглядами и не сбиваясь с торопливого шага. Им не было никакого дела до странного мужика с растрепанной бородой и крестом на шее. Мало ли чудаков бродит! Да и некогда смотреть по сторонам и различать лица встречных, когда одолели собственные заботы.

Юродивый проходил по городу незамеченным.

Уже в потемках оказался он на центральной площади. Добрел до постамента с чугунной плитой «Декларации…», прижался к холодному и мокрому мрамору, прислонил ухо, словно хотел услышать – что там, внутри камня? Но камень, как и положено, был безмолвен. Юродивый передернулся от озноба и полез на постамент. Руки соскользнули, он оборвался и упал на асфальт. Но тут же вскочил и, сопя от натуги, полез снова. Вскарабкался, придвинулся к чугунной плите и уперся в нее лбом. Пальцы его быстро ощупывали буквы, выбитые на металле, и составленные из них слова. Юродивый присел на корточки, оскалился и занялся бесполезным делом – голыми руками пытался отковырнуть буквы. Злился, видя, что ничего не получается, вскрикивал, когда пальцы соскальзывали, и, в конце концов, отчаявшись, стал бить по чугунной плите кулаком. Раскровянил казанки, отсушил руку и все равно хлестал, не чувствуя боли, по неподатливому железу.

В это время выпала из серого полога клювастая птица. Кувыркнулась через голову и развела над городом черные крылья. Но ручейки света не потекли к ней. Крыши домов непроницаемо чернели, и ни одна из них не озарилась. Птица, распушив крылья, закружила быстрее. Вплотную припадала к крышам, сбивала в иных местах и роняла на землю антенны, взлетала и опять опускалась вниз. Напрасно. Чистого света в городе не осталось. Птица лязгнула клювом, скользнула к центральной площади и сверху, прилизанная ветром, сложив крылья, рухнула, как кирпич, на Юродивого. От удара и внезапной тяжести тот распластался на холодном мраморе, закричал, по-детски пронзительно, и попытался руками прикрыть голову. Елозил, извивался и никак не мог вырваться из цепких когтей. А птица, воткнув когти в его сухие плечи, до кости разрывала живую плоть, долбила клювом по голове и зло урчала от запаха парной крови.

Она хотела добить его насмерть.

И, наверное, добила бы, если бы рука Юродивого случайно не зацепила черные перья на груди птицы. Ухватив, он стал выдирать их, и они, тут же подхваченные ветром, уносились в потемки. Птица ослабила когти, залязгала клювом, пытаясь на лету перехватить перья, но они ускользали. Юродивый вывернулся, перекатился по постаменту и свалился вниз. Ударился об асфальт, вскочил и бросился бежать к парку.

Растрепанный, весь в крови, в рубахе, располосованной на ленты, он уже больше не вскрикивал и не закрывал голову руками; бежал молча, задыхаясь, с хлюпом втягивая в себя сырой воздух. Птица снялась с постамента и полетела следом, пытаясь отсечь ему путь к парку. Но Юродивый опередил ее, успел добежать до старых тополей, укрылся под их голыми ветками, и птица, покружив над парком и полязгав клювом, свечой ушла вверх.

Улетела она не насовсем, а лишь для того, чтобы передохнуть и следующей ночью вернуться, найти Юродивого и доклевать его до смерти. Света, которым она поддерживала свои силы, в городе уже не было, и единственное, чем она могла насытиться, – так это теплая кровь и плоть Юродивого.

Он же ничего этого не ведал и мучился от боли. Перебежал через парк и выбрался к храму. Поглядел на него и не узнал. Вернулся обратно, под защиту деревьев. Под старым тополем лег на землю, нагреб на разбитую голову снега и тихонько завыл дрожащим голосом, как воют брошенные и бездомные щенки.

31

Вечер в «Свободе» был в самом разгаре. Гости хлопали в ладоши и требовали, чтобы Бергов сказал тост. Бергов поднялся и в установившейся тишине проникновенным голосом заговорил:

– Испытание, выпавшее на наш город, мы одолели. Наше общество оказалось мудрее, чем мы думали. Никакого насилия, никаких репрессий, ни единого нарушения права личности. Наш идеал, идеал свободы и демократии, выдержал проверку на прочность. За это и выпьем!

Гости выпили, поднялись, и дамы, направляясь к лестнице, наперебой говорили о том, что самый замечательный человек в городе, конечно, Бергов. Другого такого нет, и не может быть.

Полуэктов пошел вместе со всеми, но Бергов его задержал и отвел в сторонку.