Книга Княжий сыск. Последняя святыня - Евгений Кузнецов

— Угу: кто воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть! Так ты думаешь, что они по боевой дружбе тебя здесь не кинули?

— Ну, и это тоже. Хотя… В общем, как-то очнулся я средь ночи, слышу разговор у них меж собой, мол, двигать надо отсюда в новгородчину иль того далее. Никита, то есть Жук, и говорит, мол, с такими деньгами, какие они получат, и в Литве жить безбедно можно. Я помню, подумал о каких это деньгах речь, ведь голытьба же казённая, а туда же — «Литва! Деньжищи!». Но ничего не понял из их разговора. Да и не до того мне было, на Страшный суд готовился.

В избу вернулась Олёна, впустив клуб холодного пара. «И впрямь парня переклинило», — подумал Одинец, видя, как дёрнулся Битая Щека при звуке отпираемой двери. Девушка ободряюще улыбнулась, сделав успокоительный жест, и принялась накрывать на стол.

— Все случилось через несколько дней. Дружки мои к ночи опять нарезались до зелёных соплей, тут нас и пришли убивать. Темнота, хоть глаз коли, слышу удары, хруст, булькотенье какое-то. И тащат тяжёлое из избы. Сам не могу объяснить, почему догадался голоса не подать! И, главное, почему-то сразу понял, что Жуку и Толстыке аминь пришел. И голос снутри подсказывает, мол, сейчас до тебя черёд придёт. Ведь только что лежал с жизнью прощался, а вдруг жить захотелось, откуда и силы взялись… Ну, дополз до порога — никого, на двор — никого…

— Они тела на задний двор потащили, — догадался Одинец.

— Наверное… В общем на рассвете, ночки-то летние короткие, меня в своём дворе Олёнкин брательник, ну ты его знаешь, обнаружил. А она, вот видишь, выходила.

Битая Щека поймал руку хлопотавшей возле стола Олёны и погладил. Девушка вспыхнула, но руки отнимать не стала, а мягким движением опытной сиделки провела свободной рукой по курчавой молодецкой макушке. Битая Щека при этом заимел вид довольного кота, только что не замурлыкал.

— Ой, да не слушай ты его, — смущённо сказала она, обращаясь к Александру. — Выходила! Скажет же тоже… Он уж и так на поправку шёл. Только и нужно было спать да кушать.

Её лицо трудно было бы назвать красивым. А в домашней одежде она проигрывала и телом, поскольку высота левого плеча над правым была более заметна. Неразвитая девическая грудь тоже не производила неотразимых впечатлений. Девка как девка, скорей всего, судьбой предназначенная стать «христовой невестой» и найти покой в женском монастыре. И только глаза, вспыхивавшие всякий раз, когда они обращались на предмет неустанных забот последнего времени, предоставляли миру озеро красоты. «Ну-ну, — подумалось Александру, — кто поймёт, в чем бабье счастье? Нашла себе робятёночка — и сияет!»

— Лежу тут как ребенок малый, — неожиданно совпал с ним Щека. — И успокаиваюсь: кто сказал, что Жука и Толстыку не за простые долги кончали? Может, в кости проигрались… Иль опять же мало у нас народу просто так, по пьянке гибнет? Я-то тут при чем? Хотя очевидцев тоже не всяк любит. Но, скорей всего, тех супостатов и след давно простыл, зря страхи раздуваю. И становится мне всё веселей от таких правильных и приятных мыслей. До той самой поры, пока не услышал из-за перегородки голос… Да, забыл сказать, что хоть резали моих дружков в полном молчании, только одно слово все же кто-то молвил: баранами кого-то окрестил. Причем не баранами, а — ба-г-анами. Я хоть и не в себе был, а голос врезался. И представь: вновь его слышу. Поговорил-поговорил тот мужичок и ушёл. Олёну спрашиваю: «Кто был?» — «Да прасол какой-то! — отвечает. — Шкурами на продажу интересовался». И как в лоб меня ударили, понял: самая ценная шкура для этого «прасола» на мне надета! Вот с той поры дверь в чулан — на запор, и на улицу только по ночам. Силы вернутся — а уж скоро! — тогда и выйду, поговорю с тем картавым. Он у меня и «бар-р-ран» и «козья мор-р-да» туда и обратно без запинки выговаривать научится.

— Если он ещё в селе, то я завтра сам ему язык прямить буду, — сказал Одинец. — А других «прасолов» после него не появлялось? Кстати, как тот скупщик выглядел?

Вопрос был к Олёне, она виновато улыбнулась:

— Да вроде обыкновенно. Средних лет дядька, рябой. Волос светлый. А говорит, и правда, «рэ» не выговаривает.

— Про других лучше у брата спросить, — вмешался Щека. — Он как раз в село прибыл на росписи.

— Познакомились, — кивнул Одинец.

— Я и попросил его приглядывать, что за люди в селе появляются.

— Меж ними были и Ивана Даниловича посланцы, их можно б и не опасаться. Не ты князю нужен, а покойнички наши дорогие.

— Зачем?

— Вот бы знать. Но за сведения о них он бы определенно отблагодарил.

— Благодарность это — хорошо, да на хрен мне его благодарность? Слава Богу, кой-какое серебро в поясе зашито было, на него и живём это время. А как выздоровлю, волка ноги прокормят… И на Москву возвращаться передумал. Там у меня никого. А тут… И места воздушные.

— Особенно если телёнка в избе держать! — засмеялся Александр, заглядывая в огороженный у печи угол. — Ладно, спасибо за хлеб-соль. Пойду своего закадычного пристава проведаю. А к вечеру, думаю, сюда переселюсь. Как, хозяюшка, ещё одного постояльца примешь? Вот тут, рядом с телком хотя бы. И ещё, — Одинец уже держался за сучок, служивший дверной ручкой, — на Москву, наверное, всем придётся уходить. Тут до границы рукой подать. А через неё я проведу, минуя стражу. Ну да ладно, вечерком обсудим.

* * *

Самохвал пребывал в том расщеплённом состоянии, в каком Одинец встретил его в Твери. «Ни черта из нашей затеи не вышло», — убито подбил он бабки, лишь ненадолго вытащив свой могучий кривоватый нос из кружки с самым забористым пойлом, что смогли отыскать в селе его служки. «Завтра домой!» — возгласил он с тем трубным звуком, каким лось приманивает лосих. Александр спорить с ним не стал, рассудив, что утро вечера мудренее, и полез на полати.

К утру пьяное воодушевление покинуло бывшего дознавателя и он, десять раз за ночь пытавшийся разбудить Одинца — «Пить будешь?» — уснул мертвецким сном.

День этот прошёл впустую. Самохваловых парней Одинец, уходя из дому, попросил держать коней наготове: «Завтра, действительно, пора отсюда двигаться. Игнатьичу пить не давайте, скажите: нету, мол. Достаньте ему квасу поядрёнее, пусть голову поправляет. А я сегодня заночую у… в общем, есть у кого заночевать». Старший из холопов, долговязый Парфён понимающе улыбнулся, наверное, про бабу подумал. Оно и к лучшему.

Картавого прасола Одинец не нашёл.

«Какие к чомору шкуры?!! Не видишь, к чему дело идёт? — рассеяно отвечал на его расспросы посельский староста. — Как корова языком слизнула. Не до торговлишки, ноги бы унести. Впрочем, того картавого я помню, долго у нас живёт, с осени. А, может, и сейчас ещё тут. Помнится, с неделю назад его встречал».

Александр уломал посельского и время спустя тот привёл его в дальний конец села, где держали постой скупщики скота.

— Их несколько человек было, по всей округе ездили. За старшего коренастый такой мужик с серьгой в ухе. Тот редко в нашем селе появлялся, больше на московской стороне промышлял.