Книга Аэропорт - Артур Хейли

Это и побудило Кейза Бейкерсфелда принять решение сегодня ночью покончить с собой.

Пора уже было возвращаться в радарную. До конца смены оставалось ещё несколько часов, а Кейз заключил с собой договор: довести до конца сегодняшнюю вахту в радарной. Он не мог бы сказать, почему он так решил, — просто считал это правильным и привык быть добросовестным во всём. Добросовестность была у них в крови — это, пожалуй, единственное, что роднило его с Мелом.

Так или иначе, когда смена окончится — и его последнее обязательство будет выполнено, — ничто уже не помешает ему пойти в гостиницу «О'Хейген», где он зарегистрировался сегодня днём, и, не теряя времени, принять сорок таблеток нембутала которые лежали у него в кармане. Он собирал их по две-три штуки на протяжении нескольких месяцев. Врач прописал ему это снотворное, и каждый раз, когда Натали покупала его в аптеке, Кейз незаметно откладывал и прятал половину. А на днях пошёл в библиотеку и по учебнику клинической токсикологии выяснил, что количество нембутала, которым он располагал, значительно превышало роковую дозу.

Смена его закончится в полночь. Вскоре после этого он примет таблетки и быстро заснёт последним сном.

Он посмотрел на свои ручные часы, повернув циферблат к свету, падавшему из окна. Было почти девять. Пора возвращаться в радарную? Нет, надо ещё немного подождать. Ему хотелось прийти туда совершенно спокойным, чтобы нервы были готовы к любым случайностям, которые могут произойти в течение этих последних оставшихся ему часов.

Кейз Бейкерсфелд снова повертел в руках ключ от номера в гостинице. Комната 224.

Странное совпадение: номер комнаты, которую он снял, оканчивался на «двадцать четыре». Некоторые люди верят в нумерологию, в оккультное значение цифр. Кейз не верил, и тем не менее цифра «двадцать четыре» вторично врывалась в его жизнь.

Первый раз это была дата — 24-е число, и было это полтора года назад. Глаза Кейза увлажнились. День этот врезался в его память, вызывая угрызения совести и душевную тоску всякий раз, когда он вспоминал о нём. Отсюда и возник мрак, окутавший постепенно его сознание, отсюда возникло его отчаяние. Это же привело его к решению покончить сегодня с жизнью.

Летнее утро. Четверг. Двадцать четвёртое июня.

Это был день, точно специально созданный для поэтов, влюблённых и фотографов, снимающих на цветную плёнку, — один из тех дней, которые человек сохраняет в памяти и потом извлекает из неё, как листок старого календаря, когда много лет спустя хочет вспомнить что-то радостное и прекрасное. В Лисберге, штат Виргиния, при восходе солнца небо было таким ясным, что в сводке погоды стояло: «ПИВБ» — на языке авиаторов это значит: «Потолок и видимость безграничны», лишь после полудня то тут, то там стали появляться облачка, похожие на рваные клочки ваты. Солнце грело, но не пекло, лёгкий ветерок с гор Блу-Ридж приносил аромат клевера.

По пути на работу в то утро — а он ехал в Вашингтонский центр наблюдения за воздухом в Лисберге — Кейз видел дикие розы в цвету. Ему даже вспомнилась строка из Китса, которого он учил в школе: «И пышное цветенье лета…» Она как-то очень перекликалась с этим днём.

Он пересёк границу Виргинии: ехал он из Адамстауна, штат Мэриленд, где они с Натали снимали для себя и двух своих сыновей славный небольшой домик. Крыша его «фольксвагена» была опущена; он вёл машину не спеша, наслаждаясь мягким воздухом и нежарким солнцем; вот впереди показались знакомые низкие современные строения воздушной диспетчерской, он по-прежнему чувствовал себя в необычно размягчённом состоянии духа. Впоследствии он не раз спрашивал себя, не явилось ли это причиной того, что произошло потом.

Даже в главном здании — доме с глухими толстыми стенами, куда не было доступа дневному свету, — Кейзу казалось тогда, что вокруг всё ещё сияет летний день. Среди семидесяти с лишним диспетчеров, сидевших в одних рубашках без пиджаков, царила какая-то атмосфера лёгкости и не чувствовалось напряжения, обычного при их работе. Одной из причин, очевидно, было то, что при такой удивительно ясной погоде им меньше приходилось следить за полётами. Многие некоммерческие самолёты — частные, военные и даже некоторые лайнеры — летели сегодня, пользуясь визуальным наблюдением, иными словами, по методу; «Ты меня видишь — я тебя вижу», когда пилот сам следит за своим местонахождением в воздухе и ему нет нужды связываться по радио с КДП и сообщать, где он находится.

Лисбергский центр играл в авиации важную роль. Отсюда велось наблюдение за движением по всем авиалиниям над шестью восточными прибрежными штатами и давались указания самолётам. Зона наблюдения превышала сто тысяч квадратных миль. Как только самолёт, летящий по приборам, покидал аэропорт в этой зоне, он тут же попадал под наблюдение и контроль Лисберга. И находился под контролем до тех пор, пока не заканчивал полёта или не покидал зоны. Если же какой-то самолёт подлетал к зоне, сведения о нём тотчас поступали от одного из двадцати аналогичных центров, разбросанных по всем Соединённым Штатам. Лисбергский центр считался одним из самых загруженных в стране. В нём осуществлялось наблюдение за южным концом «Северо-Восточного коридора», занимающего первое место в мире по числу самолётов, пролетающих в течение дня.

Как ни странно, близ Лисбергского центра не было ни одного аэропорта; ближайший, по которому он и назывался, находился в Вашингтоне, то есть на расстоянии сорока миль. Центр — группа низких современных строений с площадкой для машин — был расположен среди виргинских полей; с трёх сторон его окружала возделанная земля. А с четвёртой протекала маленькая речушка под названием Бычий ручей, навеки прославившаяся благодаря двум сражениям Гражданской войны. Кейз Бейкерсфелд как-то раз после работы ходил к этому ручью, размышляя о превратностях судьбы — о прошлом Лисберга и таком непохожем на прошлое настоящем.

В это утро, несмотря на ясный, солнечный день за окном, в просторной и высокой, точно неф собора, главной диспетчерской люди работали как всегда. Диспетчерская — огромное помещение, больше футбольного поля — была, по обыкновению, слабо освещена, чтобы яснее видны были экраны двух-трёх десятков радаров, установленных в несколько рядов и ярусов под нависающими сверху козырьками. Вошедшего прежде всего оглушал шум. Из помещения, где сосредотачиваются данные о полёте и где установлены огромные счётно-вычислительные машины, соответствующая электронная аппаратура и автоматические телетайпы, доносился непрерывный гул и стрекот машин. А над десятками диспетчеров, дающих указания самолётам, стоял непрекращающийся гул переговоров по радио на разных частотах. Шум механизмов и человеческие голоса сливались в монотонный гул, который не затихал ни на секунду, хотя его и приглушали звукопоглощающие стены и потолок.

Над аппаратурой во всю длину диспетчерской был проложен мостик для наблюдения, куда иногда приводили посетителей посмотреть, как внизу идёт работа. Отсюда, с этой высоты, диспетчерская была очень похожа на биржу. Диспетчеры редко смотрели вверх, на мостик: они привыкли ни на что не обращать внимания, чтобы не отвлекаться от работы, а поскольку лишь немногим посторонним разрешали сюда входить, диспетчеры почти никого, кроме друг друга, и не видели. Таким образом, работа в диспетчерской была не только отчаянно напряжённой, но и по-монастырски аскетической — ведь женщин сюда не брали.