Книга Епистинья Степанова - Виктор Конов

Жар и пепел

После рождения Павлика, Верочки и Мизинчика утихла боль потери Саши-старшего. Подраставшие дети, чувствуя, что последние годочки живут они вместе, были особенно веселы, дружны, беззаботны. Пели, играли.

Но кто же знает, что нас ждет впереди? Живем надеждами, что завтра будет лучше, что все хорошее, конечно же, еще впереди. А сегодня — ну какая это жизнь!

Тем более что все вокруг было еще так неопределенно. Ростки новой жизни прорастали, но часть их безжалостно вытаптывалась сапогами неуклюжих, нетерпеливых людей, часть увядала сама, не находя поддержки. И все-таки жизнь не остановишь.

Хоть и тлела еще ненависть обиженных казаков, но большинство их занялись привычным делом — работой на земле, которую новая власть у казаков-середняков не тронула, и ненависть к новой власти, неприязнь, недоверие стали покрываться пеплом. Различия между молодыми казаками и молодыми иногородними все больше исчезали, таяли, подраставшая молодежь все меньше придавала этому значение. Кто смелый, удалой, сильный, толковый хозяин — тот и казак, а уж из какой ты семьи, казачьей или пришлой, дело десятое. Тем более что все ходили в одни церкви, держались одних обрядов и обычаев, говорили на сходных, понятных языках, пели одни и те же песни под одинаковые инструменты — гармони, баяны, балалайки, скрипки. Жизнь брала свое. Она бы и взяла свое, неторопливо и мощно, если бы с ней обращались терпеливо, бережно, со знанием дела и чистыми помыслами.

«Надлом», о котором говорил Федор Палкин, существовал в душах многих людей, висел в атмосфере жизни тех лет. Когда затихла Гражданская война, которая и велась потому, что жить по-старому было нельзя, невыносимо и надо жить по-новому, встал и практический вопрос: а как это — «по-новому» и что считать «жизнью по-старому»?

Возникавшие коммуны громко провозглашали: единоличное хозяйство, свой надел земли, лошади, хаты под камышовыми крышами, вера в Бога, церкви и монастыри, Пасха и крестные ходы, бороды и лапти — это все старое, обреченное и чем скорее исчезнет, тем лучше, а жизнь и труд всем вместе, общие столовые, избы-читальни, машины, песни про Каховку и кузнецов, общая земля, агрономы, художественная самодеятельность, спорт — это все новое, передовое, которое надо внедрять как можно быстрее. Но практическая жизнь коммун по многим причинам не складывалась, они распадались.

Нащупывались другие, не требовавшие таких резких перемен, формы организации труда: кооперативы, товарищества по совместной обработке земли, рынок. Мужики и казаки по хуторам и станицам много и с увлечением обсуждали разные способы своей дальнейшей хозяйственной жизни.

В середине двадцатых на хуторе Шкуропатском образовалось два ТОЗа — товарищества по совместной обработке земли: «Пахарь» и «Путь труда», в каждом объединилось около десятка семей. «Пахарь» вскоре добыл себе трактор «Интер», а «Путь труда» — «Фордозон». ТОЗ — дело сугубо добровольное, его польза была очевидна всем: немало тяжелых работ в хозяйстве каждого, и делать их легче, объединив усилия. Но на первых порах товарищества по примеру коммуны распределяли свои доходы на едока. Быстро обнаружились недовольные: как же так, у Степановых работают два-три человека, а когда распределяют хлеб, солому, сено, то они получают на двенадцать человек. Перешли на распределение — каждому работающему.

В хозяйстве Степановых в то время были две лошади, две-три коровы, два десятка овец, несколько десятков кур, несколько свиней.

Все лучшее: сметана, масло, окорока, домашняя колбаса — шло мимо детей, на базар, доставалось им понемножку, как бы тайком от кого-то. На базар чаще ездил отец. Мать собирала продукты, складывала в корзину и масло, и колбасу, и яички. Тут же стояли дети с кусочками хлеба: «Мама, помажь масличком…» Епистинья вздыхала: что делать, лучшее — на базар, хоть вот они и стоят, родные дети, полуголодные. Нужны деньги, чтобы купить им же одежду, обувь, купить соли, мыла, спичек, керосину, материи. Тогда, в тех заботах, постоянных нехватках и в голову не могло прийти, что годы эти — одни из самых счастливых в жизни.

Не оставляли беды. Хоть и не очень большие, а все же держали в напряжении: не зевай, не размякай, не очень радуйся: то корова сломала ногу, то сгорел сарай от оставленного без присмотра каганца, то кто-то пропорол вилами бок свинье, пришлось прирезать, вот и гадай, кто бы это мог сделать и за что… Федя катался по льду речки на самодельных коньках, а лед первый, тонкий еще, хрупкий, вот Федя и провалился. Хорошо, вовремя увидел его сосед, Тимофей Свенский, положил на тонкий лед доску, подполз и вытащил вымокшего, обессилевшего мальчика. А если бы не увидел?.. Варя на участке около хаты гоняла по кругу привязанную к дышлу лошадь, с помощью сделанного Михаилом пресса давила сорго на масло. Лошадь смирная, спокойно ходила по кругу. Варя помахивала кнутом. Если лошадь совсем уж ленилась, шлепала ее кнутом по спине. Стегнула совсем уж было остановившуюся лошадь и нечаянно попала кнутом по нежному, чувствительному месту. Лошадь бешено рванулась, дышло с треском сломалось, и концом его ударило Варю по лицу. У Вари вспыхнул в глазах огненный шар, и она упала, потеряла сознание. Девочку с разбитым, окровавленным лицом повезли в станичную больницу. Слава Богу, там и в чувство привели, и разбитое лицо залечили, зашили так, что почти не осталось ни следов, ни шрамов на девичьем лице… Саму Епистинью чуть не придавило. Зимой набирала она из скирды солому для скота; низ скирды уже сильно подобрали, как бы выгрызли, так что смерзшийся, со снегом верх нависал, как свод пещеры. Вот этот свод и рухнул вдруг на нее всей своей мягкой и душной тяжестью. Хорошо, увидели люди, спасли.

Однажды Филя сказал, что рано утром, проснувшись, он увидел, как в открытую дверь хаты вбежал какой-то зверек и, вцепившись зубами в рядно, которым были укрыты спавшие на соломе ребята, потянул его с них. Затем исчез. Был ли странный зверек или приснилось Филе, трудно сказать, но случай этот встревожил Епистинью, и соседки подтвердили: дурная, нехорошая примета, как бы чего с ребятами не случилось, ведь это домовой тащил с них покрывало.

Тревоги, тревоги… Но пока все ничего, все не так уж плохо, жить можно. Дети растут, ходят в школу, открывшуюся в доме пана Шкуропатского. Жизнерадостные хуторские ребятишки набирались грамоты, попутно с любопытством отковыривали цветные изразцы от печей в панских комнатах, вытаптывали аллейки в саду, обламывали чудно цветущую по весне сирень. Исчезла беседка на курганчике.

Замечательные готовила Епистинья борщи. Сварит двухведерный чугун. Ну что там вроде бы на такой чугун одна курочка, но она положит еще укропчику, перчику, цыбулечки, баклажанчика, да еще что-то, кроме капусты, свеклы — все свежее, прямо с грядки, а курочке только что свернула голову в сарае. Поднимет с чугунка крышку — запах-то какой! «Не успели сесть — борща нэма», — и сокрушалась, и гордилась Епистинья… Через день она пекла хлеб. Запах хлеба, борща, соломы всегда стоял в хате, всю пропитал ее.

Можно было иногда и побаловать детей, выбрать покрупнее тыкву и всю целиком поставить в натопленную печь. Хорошо пропеченная, истомленная в ровной жаре тыква, порезанная сочными ломтями, томно-сладкая, нежно таяла во рту. А если еще и с молоком или сметаной да свежим хлебушком — язык проглотишь.