Книга Три женщины, три судьбы. Полина Виардо, Авдотья Панаева и Лиля Брик - Ирина Чайковская

Некрасов полюбил Авдотью Яковлевну задолго до ее согласия стать его подругой. Полюбил ее «роковой страстью», практически без всякой надежды на взаимность. В уже цитированном стихотворении «Да, наша жизнь текла мятежно…» так описана предыстория их отношений:

Как долго ты была сурова,

Как ты хотела верить мне,

И как не верила, и колебалась снова,

И как поверила вполне!

Если исходить из этих стихов, получается, что между поэтом и А. Я. был заключен своеобразный договор «веры». Она поверила тому, что говорил ей влюбленный. Можно предположить, что говорил он ей о своем чувстве и о тех новых перспективах, которые откроются перед ней, соедини она с ним свою судьбу. И это согласуется с воспоминаниями, сохраненными в «Горящих письмах»:

Свободно ты решала выбор свой,

И не как раб упал я на колени…

Здесь говорится о союзе двух равноправных людей.

Между тем, в стихотворении «Так это шутка? Милая моя…» в отношениях двоих равноправия нет. Он зависит от ее каприза и принимает такое положение без возражений и упреков. О том, что в отношениях Панаевой и Некрасова такой тип отношений имел место, говорит еще одно стихотворение, написанное уже позже, в 1861 году, знаковом для русского общества и для «Современника»: в том году был провозглашен манифест об отмене крепостного права и умер деятельнейший сотрудник Некрасова двадцатипятилетний Николай Добролюбов. Стихотворение называется «Слезы и нервы», оно было опубликовано без подписи за год до смерти Некрасова. В нем — о деспотизме женских слез, истерических сцен, которым раньше поэт «слепо верил», чего ныне уже нет. Во второй части автор, уже освободившийся от тягостной зависимости, задается вопросами:

Кто ей теперь флакон подносит,

Застигнут сценой роковой?

Кто у нее прощенья просит,

Вины не зная за собой?

Кто сам трясется в лихорадке,

Когда она к окну бежит

В преувеличенном припадке

И «ты свободен!» говорит?

Кто боязливо наблюдает,

Сосредоточен и сердит,

Как буйство нервное стихает

И переходит в аппетит?

Очень «фактурная» сцена, с долей иронии и самоиронии, описывающая зависимость от женщины, склонной к истерии: тут и флакон с успокоительным лекарством, и попытка выброситься из окна и, наконец, жадное поглощение пищи после очередного нервного припадка. В конце зарисовки, вслед за сценой «утреннего примирения» — покупки «дорогого наряда», — следуют важные строки о герое, обобщающие ситуацию:

И увидав себя в трюмо,

В лице своем читает скуку

И рабства темное клеймо…

Рабство. Слово сказано. Любовный плен иногда принимает и такие формы.

И вот что хочу заметить. Последняя часть стихотворения, состоящая из вопросов, начинающихся с кто: кто подносит флакон? кто просит прощенья? кто проводит трудные ночи? и т. п., наводит на мысль, что у автора, во-первых, есть живой интерес к тому, что за человек заменил его на любовном посту, и, во-вторых, что у него безумная ревность к этому человеку…

Мне кажется, когда Тургенев в письме к Марии Толстой (сестре писателя, 1857 год) писал о Панаевой, что она «мучит Некрасова самым отличным манером» и владеет им как своим «крепостным человеком»[225], он имел в виду именно такого рода отношения. К слову сказать, сам Некрасов не всегда корректно вел себя с А. Я. — даже на людях. Известно, что «вспышки» Некрасова не нравились Чернышевскому, в этих случаях подходившему к А. Я. «поцеловать ручку»[226].

А теперь перейдем непосредственно к письмам.

Сохранились два небольших письма Панаевой к Некрасову за 1855 год, оба написаны летом, одно за другим, с промежутком в 8 дней.

Первое письмо датировано 30 июня. Это тяжелое время для обоих. Вот что пишет комментатор по поводу этих писем: «Три более ранних письма (третье письмо — записка в одно предложение, — И. Ч.) Панаевой к Некрасову (1855) относятся ко времени обострения их отношений: весной 1855 года умер сын (второй их погибший в раннем возрасте ребенок)[227], болезнь самого Некрасова приняла особенно опасное развитие, денежные дела Панаевой были крайне запутаны».

Про денежные дела — немного погодя. Что до болезни Некрасова — она действительно обострилась. У него признавали горловую чахотку[228]. В Москве лечил его профессор Иноземцев с огромным штатом помощников по какой-то своей особой методике — с помощью холодной воды. Друзья, да и сам Некрасов, считали, что болезнь его безнадежна и жить ему осталось недолго[229]. Итак, попробуем нарисовать диспозицию, то есть ту обстановку, которая предшествовала написанию двух известных нам панаевских писем.

В середине апреля 1855 года умирает четырехмесячный Иван, сын Панаевой и Некрасова. На поэта смерть ребенка (а он, по-види-мому, при ней присутствовал)[230] подействовала удручающе. К тому же, Авдотья Яковлевна решила, что лето им с Некрасовым лучше провести раздельно: она тоже была в болезненном и подавленном состоянии. Некрасова взял под свое крыло его московский друг Василий Боткин. В подмосковном Петровском парке была снята дача, где друзья решили провести лето. Некрасов лечился, писал стихи (в тот тяжелый для него 1855 год сочинил он пропасть лирики)[231], сильно хандрил, писал письма А. Я.

Видимо, в одном из его писем была просьба прислать «Илиаду», так как ответное дошедшее до нас письмо Панаевой[232] начинается со слов: «Я распорядилась об Илиаде».