Книга Пленница гарема - Джанет Уолч

Накшидиль и Бейхан заняли позы, а когда приготовились и просили Айшу снять повязки, та взглянула на Накшидиль и громко засмеялась.

— Что это за поза, — громко сказала она, чтобы султан Селим слышал ее, — именно так обычно выглядит твое уродливое лицо.

Я заметил, что Накшидиль вздрогнула, мне захотелось обнять ее, но, конечно же, я не мог так поступить. Когда Селим повернул голову, я понимающе подмигнул ей.

Когда сестра султана Бейхан объявила, что они будут играть в игру «Сады Стамбула», я решил осуществить свой план. Принцесса появилась в мужском меховом пальто, вывернутом наизнанку. Под губой у нее были подрисованы усы, она сидела на осле задом наперед, балансируя дыней на голове, держа хвост осла одной рукой и зубчик чеснока в другой. Она рассмеялась и крикнула: «Догоните меня!» Все девушки бросились за ней, пока она верхом ехала через лужайку. Спустя несколько минут Айша настигла Бейхан, после чего настала ее очередь.

Бейхан передала ей пальто и дыню, а одна рабыня подрисовала Айше усы. Как только Айша выкрикнула: «Догоните меня!», я побежал к ней. «Вы забыли чеснок», — сказал я, и, когда протянул ей дольки, осел споткнулся о мою ногу. Похоже, я здорово научился ставить подножки, ибо осел упал, а Айша слетела с него и растянулась на земле. Бедняга! Ей повезло, ведь она ничего не сломала. Я рассыпался в извинениях, надеясь, что султан не обвинит меня и не накажет ударами по пяткам. Но Селим, видно, решил не обращать на это внимания. До конца празднеств Айша пролежала в постели, ибо от множества синяков ей стало больно передвигаться.

На следующий день должно было произойти большое событие. Надев самые красивые вышитые кафтаны — у Махмуда был кафтан, украшенный желтой парчой, а у Мустафы — голубой, — оба принца предстали перед султаном в зале для обрезания. Оттуда их провели в специальное помещение, где проходил этот обряд. Я сидел в покоях Накшидиль наедине с ней и с опасением ждал известий. Тут пришел имам, за ним следовал евнух с золотым подносом в руках.

— Моя добрая госпожа, — сказал он, — поскольку вы приходитесь Махмуду самым близким человеком, то вам следует убедиться, что торжественное событие успешно завершилось. Для меня самая высокая честь показать это вам. — При этих словах он снял бархатное покрывало; у меня подкосились ноги, и я рухнул на пол. Я только помню, что Накшидиль обмахивала меня льняной тканью.

— Тюльпан, — звала она, — что с тобой?

Я огляделся и увидел, что лежу на ее диване.

— Да. Похоже, со мной ничего страшного не произошло.

— Ты упал в обморок, — говорила она. — Ты знаешь, почему так случилось?

Тут мне вспомнилось мгновение, когда имам снял бархатную ткань и я увидел нож и кусочек крайней плоти на золотом подносе.

— Это напомнило мне кое о чем, — объяснил я все еще слабым голосом. — Это случилось очень давно.

— Chéri, ты мне должен рассказать об этом. Помнишь, что ты мне однажды говорил: «Вы должны избавить свою душу от подобных вещей».

— Вам вряд ли захочется слушать эту историю.

— Я ведь рассказала тебе о своих злоключениях, — напомнила она мне.

— Виноват этот поднос, — прошептал я.

— Поднос?

— Да, поднос с ножом и крайней плотью.

— Продолжай.

— Помните, я говорил вам, что отец продал меня за золото? Когда заключалась эта сделка, я сидел возле нашей глинобитной хижины и вырезал какой-то инструмент. Ко мне подошли незнакомые люди, и не успел я поздороваться с ними, как те схватили меня за руки, заковали в цепи и потащили куда-то. Едва я сообразил, что произошло, как мы оставили деревню и отправились на север. Мы шли много дней, может быть, недель, пока эти люди не остановились где-то в пустыне Египта, в одном отдаленном христианском поселении. Я до сих пор помню огромный крест и двоих монахов в коричневых рясах, идущих мне навстречу и как-то странно смотревших на меня. Они забрали меня, завели в пустую палатку и ремнями привязали к столу.

Накшидиль съежилась, и я понял, что ей тяжело слушать это. Но было уже поздно. Я продолжил свой рассказ:

— Они не завязали мне глаза, а заставили смотреть. Я увидел нож и приближавшееся ко мне лезвие. Я стал кричать сначала от страха, затем от боли. Я истекал кровью, словно только что зарезанный поросенок. Должно быть, я потерял сознание, потому что очнулся закопанным в песок по самую грудь. Я пребывал в таком положении много дней. Мне сказали, что песок остановит кровотечение, но боль была столь невыносима, что я не знал, хочется ли мне жить, чтобы убедиться в правильности их слов. Я спрашивал себя, лучше ли остаться среди тех, кто вынес подобное варварское надругательство, выжить после этой ужасной кастрации или лучше просто умереть? О боже, как иногда приятно умереть!

Накшидиль не могла скрыть своего отвращения, но она знала, что мне надо выговориться. Ее лицо исказила гримаса, когда она едва слышным голосом спросила:

— Ты был один?

— В пустыне было много мальчиков, их всех выстроили в одну линию, словно кактусы. Я слышал их стоны и видел, как они медленно умирают. Наконец спустя семь дней и ночей один из белых мужчин сообщил, что я исцелился, и забрал меня. Уходя, я видел много трупов, брошенных в песках.

Эти люди привели меня в Каир и посадили в лодку вместе с десятками других: нас затолкали туда, словно селедок в бочку, и держали закованными в такой страшной тесноте, что мы вдыхали пот друг друга. Так мы провели много дней, моя кожа все еще была красной, то место не зажило, и меня мучила страшная боль; всякий раз, когда я мочился, мне хотелось умереть. Помню, мы прибыли в Стамбул, и нас вышел встретить главный чернокожий евнух. Я увидел его безобразное лицо, оплывшее жиром тело и понял, что моя судьба решена.

Поток воспоминаний лишил меня сил. Я начал рыдать и услышал, что Накшидиль тоже плачет.

— Извини меня, Тюльпан, — сказала она сквозь слезы. — Прости меня.

— Это не ваша вина, — ответил я. — К тому же вы никогда не станете обращаться с людьми столь дурно.

Накшидиль посмотрела на меня и ничего не сказала.

* * *

Зимой 1794 года, через шесть месяцев после обряда обрезания, валиде-султана объявила, что покидает дворец. Она объяснила, что ей, как последовательнице суфизма, требуется больше времени для молитв и раздумий; для отправления своих обрядов ей было необходимо тихое место на Босфоре. В Топкапе время текло по-прежнему, оно, словно пустая ваза, ждало наполнения. Эта ваза совсем лишилась содержания после отъезда Миришах.

По-прежнему кругом царила тишина, исчез звенящий смех, иногда нарушавший ее. Каждый день своей чередой шли трапезы и молитвы, после чего следовали переодевания. Менялись времена года, напоминая о том, что у погоды есть свое расписание: платаны[69] покрывались зеленой листвой, затем вдруг сбрасывали с себя все; тюльпаны, гиацинты, гвоздики и розы резвились в озаренных солнцем садах, затем исчезали в холодной жесткой земле. С Босфора дули теплые ветры, затем их прогнали ледяные. И пока весна переходила в лето, а осень уступала свое место зиме, наложницы ждали приглашения султана и, лениво развалившись, до помутнения сознания курили сдобренный гашишем табак или жевали таблетки опиума, однако Накшидиль получала маленькие радости, читая книгу, завершая вышивание или играя короткие сонаты. Или сплетничая со мной.