Книга Восстановление нации - Казимир Валишевский

В другой раз Аввакум становится невольным свидетелем прелюбодеяния. Сцена эта рассказана им живо и реалистично. Застигнутый протопопом врасплох, мужчина поднимается и бормочет слова извинения. Более смелая женщина, натягивая панталоны, бесстыдно отрицает совершенный грех. «Женщины этого сорта носят панталоны» – замечает Аввакум, случайно сообщая нам одну из тайн женского туалета той эпохи. Это случилось в Сибири, и виновная была отдана священнику на исправление. Аввакум посадил ее в темный холодный погреб и держал там без пищи в течение трех суток. Пленница по ночам кричала, смущая его в молитвах, тогда он выпускал ее со словами:

– Хочешь водки и пива?

Дрожа, она отвечала:

– Что мне делать с этими напитками? Ради Бога, дайте мне кусок хлеба!

Вместо пищи он принимался ее поучать:

– Пойми, дитя мое, истину вещей. Желание питает разврат, оно рождается от невоздержности, благодаря отсутствию разума и равнодушного отношения к Богу. Пьянство и обжорство вызывают желание наслаждения. Как телица ты в ожидании сильного быка, как кошка ты караулишь котов в любовном блаженстве и забываешь о смерти!

«После этого, – продолжает Аввакум, – я ей дал в руки четки и приказал творить поклоны Богу. Не в силах кланяться от большой слабости, она упала. Я приказал церковному сторожу бить ее кнутом. Я плакал перед Господом и мучил ее».

Этот неисправимый катехизатор был, в сущности, добрым человеком, способным выказать бесконечную кротость, обнаружить бесконечную чувствительность. Но как только религия, т. е. то, что он считал религией, выступало на сцену, он становился свирепым. Во всех тех поступках, где, как ему кажется, затронута одна лишь мораль, он склоняется еще к снисходительности, особенно если имеет дело с женщинами, и его отношения к ним могли вызвать подозрения. Совершенно невинные, они между тем носили какой-то сентиментальный характер, где, без всякого сомнения, принимал участие и половой инстинкт.

Так, накладывая покаяние на монахиню Елену, Аввакум обращается к ней со словами, где сострадание носит оттенок почти недвусмысленной нежности. Если же дело шло о том, что казалось ему, с его точки зрения, ересью, то здесь он становился неумолимым и полным ненависти. Истощив весь запас церковных проклятий, он обрушивался на виновных целым народным лексиконом самой грубой брани. Так, при разговоре с никонианцами у апостола всегда на языке такие слова, как «воры, разбойники, собаки», не говоря уже о других нецензурных эпитетах; он не лучше обходится даже со своими собственными товарищами, если находится с ними в малейшем противоречии. «Раскайся, трехголовый змей, исповедуй твою ошибку, вонючая собака, сын б….!» Вот его обычный стиль.

Уступки, которые сделаны были Никону, приводят его в ярость. «Хороший царь быстро бы и повыше его повесил», – пишет он. Тот хороший царь, к которому он апеллирует, был, следует думать, Грозный. Между тем Аввакум совершенно не походил на него.

Его ненависть не имела ничего общего с инстинктом жестокости. Она не была у него ни слепою, ни абсолютною. Среди тех, на которых она обрушивается, она отличает еретика, достойного самой ужасной казни, и человека, достойного сострадания и любви. Так, не впадая на этот раз в противоречие, в котором его обвинили некоторые из его биографов, Аввакум не перестает жалеть и любить всех и все. И он молится и хочет, чтобы его приверженцы молились за всех заблудших, и он не отчаивается в их обращении.

Но можно тут легко и ошибиться. В Сибири, послав на рекогносцировку маленький отряд казаков, Пашков решил посоветоваться с местным колдуном, шаманом, будет ли им удача. Само собою разумеется, этот человек обещает полный успех. Тогда Аввакум падает на колени в свином стойле, служившем ему помещением. Он просит у Бога, чтобы отряд был истреблен. Пусть ни один из них не вернется! И он не сомневается, что молитва его будет услышана. Совершенно искренно он верит в постоянное общение с божественным Владыкою и в то, что тот слышит его. Все время исповедуя полное смирение, веря в постоянно являвшиеся ему видения, которые не покидают его своею милостью, он говорит без всякого стыда о чудесах, которые он совершил. По примеру Спасителя он исцеляет больных, изгоняет демонов, получает чудесные уловы.

Когда его опровергают, это не оказывает на него никакого действия. Накануне своей второй отправки в Сибирь он хвастается, будто бы получил от неба обещание, что его не побеспокоят. И действительно, дьяк Башмаков потихоньку сказал ему от имени государя: «Не бойся ничего, доверяй мне». Противоположные события не сбивают Аввакума с толку. В одном из своих писем он говорит, будто бы предсказал Пашкову, что он однажды попросит у него позволения надеть рясу, «что и случилось». В 1682 году автор предсказания был уже мертв, а Пашков продолжал быть воеводой в Нерчинске, но пророк умер, не потеряв веры в свою сверхъестественную силу. «Святой Дух так говорил чрез меня, простого грешника». «Святой Дух и я, мы судим», – повторял он до своего последнего воздыхания.

Пророк и чудотворец – в этой двойной роли он лишь делал промах за промахом, благодаря узости своего ума и недостаточного образования. Он был мало начитан и читал только известную церковную литературу.

Обширная память, хотя и не очень твердая, давала ему возможность забрасывать противника текстами настолько, что ему удавалось сбить с толку менее начитанных противников. Он был страшен в качестве полемиста, замечательно одаренный природою, вдохновением, оригинальностью, умением картинно выражаться, ловко подбирать сравнения, обороты речи, яркие пословицы, языком страстным, колоритным, вибрирующим, всегда простым, часто блестевшим юмором, в одно и то же время нежным и приятным или сжатым и энергичным, всегда легко понятным, без всякой искусственности, без следа риторики, без всякой заботы о диалектике, без всякой задней мысли – уменьем говорить народным языком, да притом с настоящею силой виртуоза слова.

В качестве догматического писателя он шел уже по пробитой дороге, причем ему приходилось воспроизводить лишь обычные обороты славянской литературы, – но повсюду, где он только затрагивал реальную жизнь, рассказывая о своей участи, беседуя со своими друзьями, он непосредственно черпал слова в источниках национальной речи. Он может поразить современного читателя грубостью некоторых выражений. Он часто тривиален, охотно обращается в циника и всегда называет вещи их именами. Но он одарен жизненной энергией и редкой силой возбудимости.

Монахиня Елена согрешила, внеся смуту в одну семью. Аввакум склоняет сестер избегать ее, как зачумленную. Она должна их сама избегать, как оскверненная. Но ничто не должно измениться между нею и им, так как и он также заражен. Был ли он тронут ее чарами? Или, может быть, она внушила ему если не слабость, то, по крайней мере, трепет пробужденного желания, которого он так страшился и который умел усмирять так сурово? Неизвестно. Может быть, в силу утонченной чувствительности и смирения он не опровергал те дурные толки, которые вызвали их невинное общение. Он ей писал: «Мне нечего бояться чумных язв, покрывающих твое тело, так как я покрыт ими сам. Пошли мне малины: я могу ее есть, так как если на тебя был донос, то донос был и на меня, в наших отношениях нет ничего постыдного, мы стоим друг друга!»