Книга М.Ф. - Энтони Берджесс

Я не знал, целовал ее Ллев nos da или нет. Но наклонился на всякий случай. И теперь четко видел твердое суровое лицо. Один глаз красный, воспаленный. Птица клюнула? Здоровый глаз не выдавал никаких сомнений, что это Ллев наклоняется. Целуя ее в лоб, я уловил слабый запах лавки, торгующей битой птицей.

– Nos da, мам.

Вернувшись в кабинку Лльва, пережил краткий обморок. Упал на постель, отключился на одно биение сердца. Напряжение. Нельзя долго жить в таком напряжении. У мисс Эммет есть деньги от адвокатов. Полечу с ними до самого Кингстона, на Ямайку, там отдышусь перед следующим этапом. Но уеду как Ллев. Или, как минимум, буду Лльвом до убежища в зале посадки на международные рейсы. Уже большой парень, мам. Иду своим путем, ясно? Устроюсь. Может, женюсь. Даже имя сменю.

Просвирное семя на белых любимых

Тминных печсньицах для

Жесткошерстного чижа

Абердинежа

Но, лежа в постели с той самой записной книжкой, я обнаружил, что Сиб Легеру не дает больше полного отдохновения от оформившегося костлявого сумасшествия мира. Надо убрать Лльва, засунутого между произведениями, но, может быть, из-за той одинокой свечи, породившей гиньоль в стиле По, мне будет трудно выкинуть грубое трупное царство из всей этой свободной чистоты. Сон помог бы подумать о завтра как об отдельном периоде времени, в которое перекочуют все мои проблемы, но где нет сна, там нет и завтра. Проблемы остаются здесь и сейчас. Что я такого сделал, чем заслужил все эти проблемы?

Глава 15

– Хотя зажило хорошо. Странно, что так и не рассказал. Такая гадкая рана.

– Не хотел тебя тревожить, мам. Как бы хватит с тебя. Глаз и все такое.

– Все равно. Странно, что ты так и не рассказал, bachgen. Изменился. В чем-то к лучшему. И все равно. Дрался, да?

В моей смелости была вся боль отчаяния, что в конечном счете и есть обычное состояние души художника.

– На судне, мам. Когда все время качало.

– Да. На судне. Дрянной переход был, тяжелый. Я порой думаю, стоит ли чего-нибудь такая жизнь. Никогда не осядешь, все время в движении.

– Да, мам. Я тут тоже думал немножко последнее время. Пора мне задуматься о…

– С Профессором Беронгом в вольере жизнь была спокойней. Наука. Хотя, говорят, столько науки превращается в шоу-бизнес. Помнишь Паркингтонов из Миссури?

– Да, да, Паркингтонов.

– Они говорили, что занимались настоящими исследованиями. В том самом месте/похожем па члена королевской фамилии. Кажется, в Северной Каролине, они говорили.

– Дьюк?[86]

– Похоже. Ты помнишь лучше меня. СВЧ, что бы это ни значило.

– Сверхчувственное восприятие.

– А ты научился, bachgen. Переменился к лучшему со своими длинными словами. Только, по их словам, соблазнились. Никогда не забыть мне его слова. Помнишь его слова?

– Этот говнюк дорогу собирается переходить или нет? Извини, мам, не надо бы мне говорить это слово. Доводят тебя до отчаянья, поэтому вылетают короткие слова.

Я вполне устал для отчаянья. И наверно, больше выдавал неуверенным стилем вождения, чем речами и даже затылком. Она хорошо видела мою голову, сидя сзади, дама, которую шофер возил по врачам. Отвечала, скажем, представленью о леди во вчерашнем фильме МГМ, – высокая, стройная, в строгом асфальтово-сером костюме, в черных чулках паутинкой, с седыми подсиненными волосами, с висячими серьгами. Серьги, сказала она, и, несомненно, часто говорила раньше, полезны для зрения. Оттенка хны на щеках не было: видно, это была деталь профессионального грима.

– Настоящий язык Тигриного Берега. Ну, скажу тебе, львенок, ты в последнее время и правда стараешься его придерживать. Эрик Паркингтон говорил, что за всяким искусством стоит наука. И правда, bach.

– Я про это и хотел сказать, мам. Ни искусства у меня, ни науки. Пора мне за что-нибудь взяться. Пора отправиться, что-нибудь сделать как следует. Всю вчерашнюю ночь лежал, думал. Видишь, устал нынче утром.

– Думал? Что ж, перемена к лучшему. Мальчик, я знаю, что это такое. На пути у тебя никогда не стояла. Все брошу, как только захочешь устроиться. Я и раньше часто говорила, да ты только смеялся. Chwerthaist ti. Работа, дом, птицы в саду, мама твоя готова к переменам. Что тут делают все эти люди?

– Крови хотят.

Мы проезжали мимо Дууму, где верующий отверг ложное чудо. Старухи с посудой скандалили у закрытых дверей.

– Крови?

Голос ее ослаб, словно кровь просочилась в него, и я подумал, не видны ли мурашки у меня на затылке.

– Но я скоро хочу уехать, мам. Слишком уж много жизни потратил впустую.

– Присматривать за своей вдовой матерью пустая трата, да? Ах, вот тут. Марроу-стрит, странное названье для улицы, особенно где врачи.

Она рассмеялась, chwerthodd hi, и мне из чувства долга пришлось рассмеяться, не имея никакого понятия. Хорошо ли я обязан знать валлийский язык? Я гораздо позже узнал, что marw по-валлийски означает смерть.

– Встань вон там, – приказала она, – на пустом месте. Жди меня. Я недолго.

– Я хочу одну книжку купить.

– Сексуальную, да? Нет, ведь ты изменился, да, siwgr? Книжку без секса, полную знаний. Хорошо, только недолго.

Я смотрел, как она поднимается по ступеням к большой дубовой двери доктора Матты, имя которого было выгравировано медным курсивом на оловянной табличке. Стукнула медным молотком-дельфином, потом оглянулась, бросив на меня последний взгляд перед тем, как ее впустили. Взгляд твердый, озадаченный, но, когда девушка в белом открыла дверь, она быстро улыбнулась с болезненной любовью. Мне не нравился ход событий: от напряжения уже возникла боль в прямой кишке, стало трудно дышать, расшатались верхние резцы, возобновилась пульсация в голове. Она вошла, дверь за нею закрылась. В то утро я сказал, что выпью кофе; Ллев впервые захотел к завтраку кофе. Но ей было трудно продвинуться дальше простого недоумения в связи с явными переменами в манерах и привычках. Великим неоспоримым фактом служило лицо, лицо Лльва, и, так сказать, стоявшее под вопросом тело. Словарь – дело другое, но ей, видно, нравились первые проблески нового повзрослевшего Лльва. Будь он жив, даже ему пришлось бы взрослеть. Главная суть заключалась в присутствии трехмерного существа; остальное – вопрос случайностей. Но я должен был исчезнуть, как Ллев, с сожалением расстающийся с любящей матерью ради собственного блага. Человек имеет право на свободу; в те дни столько говорили об этом.

По-моему, все эти вещи топали на моих, его, тощих торопливых ногах к Индовинелла-стрит. Я жаждал очутиться в сарае с Сибом Легеру, но это означало бы также общение с трупом, уже тронутым карибской жарой. Сарай будет сегодня от него очищен; я испытывал уверенность, что, немного набравшись духу, справлюсь с погребением где-нибудь за полчаса. Очень легкая песчаная почва, никакой свинцовой глины, с треском рвущей спину и легкие. Лопата, должна быть какая-нибудь лопата. Возможно, как это ни странно, в собственном сарае Сиба Легеру. Лопаты – для Вордсворта, не для этого неземного сияния.