Книга Екатерина Фурцева. Главная женщина СССР - Нами Микоян

– Значит, она успевала и книги читать…

– Да, она любила читать. И, надо сказать, она очень полюбила музыку, и музыку серьезную, классическую… Конечно, то, что рядом с ней был такой знаток, как Василий Феодосьевич Кухарский, дало ей очень много…

– Мне теперь тоже захотелось послушать эту Третью симфонию Брамса, а заодно и перечитать Франсуазу Саган…

«Приблизив лицо к зеркалу, Поль неторопливо пересчитывала, как пересчитывают поражения, пометы времени, накопившиеся к 39 годам, не испытывая ни ужаса, ни горечи, неизбежных в таких случаях, напротив – с каким-то полурассеянным спокойствием. Как будто это живая кожа, которую слегка оттягивают два пальца, чтобы обозначилась морщинка, чтобы проступила тень, принадлежала кому-то другому, другой Поль, страстно заботившейся о своей красоте и легко переходившей из категории молодых женщин в категорию женщин моложавых, – и эту Поль она узнавала с трудом. Она остановилась перед зеркалом, просто чтобы убить время, и вдруг ей открылось – при этой мысли она даже улыбнулась, – что именно время-то и сжигает ее на медленном огне, убивает исподволь, обрушиваясь на тот облик, который, как она знала, нравился многим…

…Проснувшись в воскресенье, она нашла под дверью послание… Оно показалось ей поэтичным, не потому ли, что на безоблачном ноябрьском небе вновь появилось солнце, заполнив всю спальню тенями и теплыми бликами. «В шесть часов в зале Плейель великолепный концерт, – писал Симон. – Любите ли вы Брамса? Простите за вчерашнее». Она улыбнулась. Улыбнулась второй фразе письма: «Любите ли вы Брамса?» Точно такие вопросы задавали ей мальчики, когда ей было 17, и конечно, позднее ей тоже задавали подобные вопросы, но ответа уже не слушали. Да и кто кого слушал в их кругу в те годы? Да, кстати, любит ли она Брамса?

Давид Фдорович Ойстрах (1908–1974) – советский скрипач, альтист, дирижер и педагог. Народный артист СССР (1953). Лауреат Ленинской (1960) и Сталинской премии первой степени (1943). «Жестокость ее была как бы изнанкой грусти, нелепой потребностью отомстить тому, кто ничем этого не заслужил». (Франсуаза Саган «Любители вы Брамса?»)

Она включила проигрыватель, порылась в пластинках и обнаружила на обратной стороне увертюры Вагнера знакомой до последней ноты, концерт Брамса, которого ни разу еще не ставила… Она теряла себя, теряла свою тропу, и никогда ей уже ее не найти. «Любите ли вы Брамса?» Эта коротенькая фраза: «Любите ли вы Брамса?» – вдруг развернула перед ней необъятную пропасть забытого: все то, что она забыла, все вопросы, которые она сознательно избегала перед собой ставить. «Любите ли вы Брамса?» Любит ли она хоть что-нибудь, кроме самой себя и своего собственного существования?»

– Снять с полки томик Франсуазы Саган с романом «Любите ли вы Брамса?» легче легкого. Что я и сделал… Стал нетерпеливо перелистывать страницы, пробегать глазами строчки: что же взволновало Екатерину Алексеевну в этой книге, что заставило ее после напряженного, насыщенного государственными делами рабочего дня в «министерском присутствии» вчитываться в незамысловатый и такой далекий от тогдашних советских реалий текст? На какие вопросы хотела найти ответы министр культуры СССР у экстравагантной и легкомысленной француженки?

Что заинтересовало ее в лирических коллизиях героя и героини романа? Думаю, что ответ прост – ведь она, как говорили многие, кто ее хорошо знал, была прежде всего Женщиной. И в этой книге она искала саму себя, молодую и любимую…

Кстати, жаль, что я не знал об этой истории в конце 80-х, когда встречался в Париже с Франсуазой Саган. Вот бы она удивилась и порадовалась, какие у нас в России министры с «загадочной русской душой».

«Уши, как пельмени, рисуете…»

– С 70-х годов я дружу с Ильей Сергеевичем Глазуновым, который рассказывал мне, как Сергей Михалков помог ему получить жилье в Москве. Однажды вальсируя с Фурцевой на новогоднем приеме в Кремле, Сергей Владимирович обратился к даме-министру: «Хочу попросить за хорошего человека, за художника Глазунова». Екатерина Алексеевна ответила: «Это тот, что наделал много шума на своей первой выставке? Слышала. Но сейчас Глазунов вроде бы где-то в Сибири, преподает там черчение?» Михалков мягко возразил: «Нет, в Москве, скитается без жилья и работы».

И вскоре молодой художник с женой перебрались в восемнадцатиметровые «хоромы» в Кунцево. В новом жилище он мог работать, хотя требовалась настоящая, полноценная мастерская. Об этом он при случае уже сам сказал Фурцевой.

А получилось так. Итальянцы хотели пригласить Глазунова для работы над портретами известных итальянских деятелей. Как рассказывал Илья Сергеевич, начали бомбить наше Министерство культуры.

Бомбили через специальные органы, через посольство. Фурцева вызвала его к себе и начала издалека: дескать, против него весь Союз художников, потому что считают идеологическим диверсантом. «Как же вам помочь? – спросила Екатерина Алексеевна. – Понимаю, что вы не Достоевский в живописи, как писали итальянские газеты». Она как-то по-доброму засмеялась. Тогда он вспомнил анекдот, как царь обходил раненых. Кто-то дом у него попросил, кто-то корову, а один солдат попросил рюмку водки и соленый огурец, но только чтобы сразу. Когда царь ушел, над ним стали смеяться. Однако ему-то как раз принесли, что он просил. А другие ничего не получили. И Глазунов поступил, как тот солдат: знал, что в Союз художников его все равно не примут, сказал, что нуждается в мастерской… И выпросил… «водку и закуску» – в виде исключения получил персональную мастерскую в так называемой Моссельпромовской башне в Калашном переулке.

А потом, через какое-то время тоже с разрешения самой Фурцевой прошла на Кузнецком Мосту его первая большая выставка.

Следующая же встреча Ильи Сергеевича с министром культуры была менее приятная. В Москве выступала труппа знаменитого итальянского театра Аа Скала во главе с великим Гербертом фон Караяном. Гости из Италии, зная о талантливом московском художнике, решили заказать ему портреты солистов миланской оперы: ни много ни мало – двадцать рисунков. Глазунов принес сделанные портреты на утверждение в министерство. Но с подачи официозных художников-соцреалистов Налбандяна, Шмаринова и других Фурцева устроила Глазунову разнос за то, что он якобы занимается саморекламой, а «сам уши, как пельмени, рисует!»

– Забирайте свою мазню, – сказала она Глазунову.

Но в этом случае Екатерина Алексеевна погорячилась. Те работы Ильи Глазунова теперь хранятся в музее Ла Скала…

Зато Илья Сергеевич уговорил Фурцеву записать звон ростовских колоколов. Сделать это было нелегко. Партийные и министерские чиновники приходили в мистический ужас, причитая: «Звон колоколов – это же музыкальный опиум!» Екатерина Алексеевна, однако же, была женщиной решительной и сказала: «От одной пластинки не отравитесь, а для Запада – свидетельство широты наших взглядов». И пластинка вышла. И сразу же стала раритетом.