Книга Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Запомнилось, как однажды во время немецкого налета разбомбили нефтехранилище. Оно горело недели две, дым заволакивал солнце, и мы, пацаны, собирали еще горячие иззубренные осколки.
Запомнил казаков на улицах Саратова – они ловили дезертиров…
Помню коричневый подсолнечный жмых, он и теперь мне кажется слаще шоколада. Здоровенные круги этого «шоколада» отец рубил топором на куски. Мы грызли их, а остатки прятали на чердаке, чтобы получить следующую порцию…
Наша мама была комендантом маленького общежития для шоферов авиазавода, который был эвакуирован на другую сторону Волги в город Энгельс. Нас поселили на кухне общежития, отгородив ее часть занавеской. Машины ставили во дворе перед домом, за которым был небольшой огород, в углу двора «м» и «ж». Водяная колонка на улице. Помню шофера с диковинным именем – Модем Суиндиктов. Утрами он без рубахи мылся во дворе, а я смотрел на его шрам под лопаткой, похожий на звезду. Иногда машины возили продукты для госпиталей, и тогда нам, детям, кое-что перепадало…
Боря Ротенфельд с мамой
Из дневника брата Вени:
«… зимой 42-го несколько дней совсем не было хлеба. Говорили, что хлеб нужен войскам, что немцы уже под Сталинградом… А потом мы снова стояли с Борей в огромной очереди, сжимая в руках разноцветные хлебные карточки. Выручала нас мороженая картошка, из которой делали «деруны». С лета 43-го в Саратов стали приходить американские коробки rations с разными продуктами, но это было редким праздником. Таким же редким праздником было кино. Зимой – санки, благо рядом был крутой спуск в овраг. И конечно, возились с дровами, носили воду. Основным развлечением были книги, которые приносил отец, «Робинзон Крузо», подшивка журнала «Юный натуралист» за 1935 год, «Животные-герои» Сетон-Томпсона, «Витязь в тигровой шкуре». Эти книги вернулись вместе с нами в Киев. Но это потом. А пока вокруг нас в Саратове следы войны повсюду. Мы слышали, как бомбили Энгельс, видели, как после Сталинградской битвы в феврале 43-го через Саратов шли колонны пленных немцев…»
* * *
Вернулись мы в Киев сразу после его освобождения в ноябре 43-го. Город был сильно разрушен. То, что не могли немцы взорвать при отступлении, они выжигали огнеметами. От нашего дома на улице Горького осталась одна коробка. Тот самый дворник, как нам рассказали, выдал всех евреев нашего дома, и они ушли в Бабий Яр, а он получил половину их имущества. Так что нам повезло…
Мне было два с половиной года, когда началась война. Моя сестра Лора пяти лет ходила в детский сад, а я была дома с мамой и новорожденной сестренкой Аллочкой. Наш папа работал начальником литейного цеха на Московском электромашиностроительном заводе памяти революции 1905 года. Вот так он назывался.
* * *
Когда через месяц после начала войны случился первый авианалет на Москву, детские сады стали отправлять в эвакуацию. Вместе с Лорой взяли и меня, потому что воспитателем работала мамина подруга. Отец наш Михаил Федорович Исаев оставался на своем посту в Москве. Завод перешел на военное положение, делал боеприпасы. А часть завода с семьями и наша мама с малышкой эвакуировались. Но сначала уехал наш детский сад в городок Котельнич.
И вот тут память засекла первое потрясение. Я помню, как нас погрузили ночью в полутемные вагоны. И ехали мы в полной темноте, видимо, из-за боязни авианалета. С нами была Анна Степановна, одна воспитательница на вагон, других не помню. Бегала она между нами, утешала. А что утешать, когда все в рев такой, будто конец света, мы носами к окну, глядим на бегущих рядом с вагоном матерей. Господи, как же мы плакали и как кричали наши мамы! Эту картину не забыть, не рассказать спокойно. От слез больно – перед глазами рельсы, шпалы, бегущие женщины и мама с папой…
Помню, поселили нас за высоким сплошным забором. Жили мы хорошо, о нас заботились, купали, сказки рассказывали, елку ставили, Дед Мороз был. Осталось впечатление от того времени, что нас именно сохраняли. Нам и дом, и родителей заменили. Почему я помню этот наш высокий забор? Потому что, когда у нас по режиму было время гулять, мы бежали к этому забору. Тогда мода была детсадовская – у девочек фартучки с кармашком впереди. И у нас с Лорой были такие поверх платьиц в горошек. Все мы одеты были одинаково. У мальчиков были светлые рубашечки тоже с кармашками. В этих наших кармашках мы прятали кусочки от обеда. Нас кормили, как положено: и первое, и второе, и компот. Так вот, сбереженные кусочки мы клали на землю у забора. А нас всегда ждали, с той стороны из-под забора ручки, ручки, ручки… Местные дети сильно голодали, лебеду ели. Столько лет прошло, а я, простите, каждый раз плачу, когда вспоминаю эти просящие ручки из-под забора…
Запомнилось, как приходили похоронки в садик. Почему они туда приходили, не знаю, но думаю, потому, что родители у некоторых детей были оба на фронте, и оставался только один адрес – ребенка. И еще, конечно, взрослые их получали, наши воспитатели и няни. Заплачет кто-нибудь из взрослых, и мы за ними…
* * *
Помню, как ездили в госпиталь выступать. Кто стихи читал, кто пел. А я танцевала в номере «Матрешки». Первая матрешка Лора, потом две сестренки Валя с Юлей и в конце самая маленькая я. В награду за концерт нашим мальчикам в кармашки положили кусочки сахара. У каждого раненого был свой подарок для одного из нас. Помню, мой раненый был на костылях, он повел меня в палату и подарил тарелку малины. В его палате были лежачие, которые не могли быть на нашем концерте. Кроватей было очень много, и они так плотно стояли, что мы бочком подходили к ним, нас о чем-то расспрашивали, мы разговаривали. Помню, бинты у них были белоснежные. У кого-то не было рук, у кого-то ног, у кого-то голова в бинтах, как в шапочке…
И еще помню, были настоящие качели в саду госпиталя, на которых нас раненые катали, но все мы как один от страха кричали, кроме нашей Лоры. И про нее говорили – эта летчицей будет. Когда мы снова поехали в госпиталь, то нашего номера «Матрешки» уже не было, он распался. У сестренок Вали и Юли погибли родители, они оба были на фронте, и девочек отвезли в детский дом. Ох, как нас растаскивали, как мы рыдали…
* * *
В Москву вернулись с мамой, когда еще шла война. Отца дома не видели. Мы спали, когда он уходил на завод и когда приходил. Бывало, и там ночевал. Завод работал ночью. Я и Лора бегали к нему на работу. Мы жили на улице Грузинский Вал, а завод был рядом – на улице Пресненский Вал, за Белорусским вокзалом. Удивительно, но нас пускали. Я видела в цехах этих мальчишек на ящиках, подставленных у станков для роста, и среди них мою двоюродную сестру Таню 14 лет. Ее отец погиб на фронте, и папа всех троих сирот своей сестры забрал на завод. Наш папа был удивительной судьбы, он родом с Волги, в 9 лет пришел пешком в Москву в страшный голод. Он не просто выжил мальчишкой, но и учился все время, потом институт окончил. Помню, если днем отец заходил домой, он садился на диван и начинал разговаривать сам с собой. В любое время, даже ночью, стучали женщины к нам в окно и просили папу отпустить их с работы – только на два дня приехал сын, ну или муж, или дочь. Папа за них сам вставал к станку. И говорил маме, что беда – не с кем работать, женщины да дети в цеху, а план большой! Отца наградили орденом Трудового Красного Знамени. За давностью лет можно признаться, мама давала нам папин орден строго дома поиграть, у нас ведь совсем никаких игрушек не было. Я помню папин кабинет, кожаный диван, телефон, чай на столе. А за дверью ящики с земляной формой для отливки гранат, опока называется. А больше всего я любила смотреть, как металл раскаленный льется – потрясающая картина!
