Книга Партер и карцер. Воспоминания офицера и театрала - Денис Лешков

Это было поистине карикатурное происшествие. Около 10 часов вечера 21 августа вел[икий] князь прибыл на пароходе на форт «Обручев», оттуда смотрел и судил своим знающим и умным оком «нашу стрельбу». В стрельбе были заняты 6 батарей (3 островных и 3 береговых) на пространстве 20-ти верст. Цель была движущаяся и проходила в дистанции от 5–9 верст от батарей. В 10 часов все море заволоклось густым и непроницаемым туманом, который тщетно старались рассеять лучи 10-ти прожекторов, направленных из города и со всех ближайших батарей. 3 часа продолжалась бомбардировка невидимой и неведомой цели, и, как оказалось, цель, потеряв надежду получить хоть один снаряд, подходила на дистанцию до ½ версты (!), когда, освещаемая ракетами, делалась даже видна. И все же наутро во всех 4-х барках не оказалось ни одной пробоины. И в заключение эта стрельба (это карикатурное посмешище и заведомое «втирание очков») была высоким «штилем» описана в приказах по войскам Петербургского] Воен[ного] округа, где похвалялась прекрасная и похвальная деятельность батарей, особенно батареи «Риф» (моя батарея), «которая меткими выстрелами уничтожила цель на громадной дистанции» (эта батарея, на которой я все время находился, произведя три выстрела и убедившись в полнейшей бессмысленности и бесплодности дальнейшей траты снарядов, не произвела далее ни одного выстрела до окончания стрельбы). Комментарии излишни… (Ужин.)

По окончании лагеря (в конце сентября) я переехал временно в комнату Н. В. Савицкого, который был в месячном отпуску и поселился в квартире ш-к А. С. Бурксера.

За этот месяц я сговорился с одним из молодых офицеров, живших летом на «Александре-шанце», подпоручиком H. Н. Заркевичем снять вместе на коммунических началах квартиру в 3–4 комнаты. В октябре мы нашли подходящую квартиру в новом, недавно выстроенном доме Голубева по Владимирской улице и сняли ее. Я перевез из СПБ мебель и вещи и стал там жить. Квартира имела 3 довольно приличных комнаты, прихожую и кухню. Мы взяли себе каждый по одной комнате, а среднюю сделали общей гостиной и в то же время столовой. В своей комнате я поставил большой письменный стол, этажерку с книгами, стеклянный шкаф для платья, маленький висячий для белья, Кавказскую тахту с ковром по стене, над ней повесил большой портрет А. П. Павловой в «Жизели», напротив повесил большой портрет Е. Поляковой и успокоился. Здесь я прожил всю зиму и весну 1905 года[61].

Я ходил ежедневно на занятия в роту, обедал в собрании, спал на своей тахте после обеда или читал выписываемые «Русь»[62] и «Петербургский дневник театрала»[63], вечером ужинал в собрании и до поздней ночи играл в «макашку». По средам и воскресеньям аккуратно ездил в Петербург, где посещал балет и иногда застревал в клубах или на вечерах, спектаклях и балах.

В середине октября началось знаменитое Кронштадтское восстание матросов.

Кронштадт представляет из себя город, издавна населенный морским людом, хулиганами и купечеством. Из современных статистических данных на 65 000 населения здесь приходится 40 000 моряков (то есть не только строевых матросов, но всевозможных отставных матросов, боцманов, шкиперов дальних плаваний, лоцманов, фельдшерских морских учеников, кондукторов и массы морских портовых рабочих с женами и семьями). Все это население издавна сплочено общностью жизни и интересов и потому нераздельно. Волнения среди флотских команд и отдельных групп началось еще с июля 1905 года и выражалось постоянными и частыми разбитиями публичных заведений и кабаков, недовольством пищей, обмундировальным снабжением и т. п. За вторую половину 1905 года вообще пища и одежда выдавались как во флоте, так и у нас в артиллерии и пехоте много хуже должного и даже в сравнении с прежним (не знаю, было ли это вследствие войны или просто актом небрежности или «кое-чего другого» со стороны начальства купно с интендантством; вернее последнее), но и у нас в артиллерии нередки стали случаи крайне недоброкачественной пищи (однажды после гороха с явно несвежей свининой из 130 человек роты около 70-ти отправились в приемный покой околотка с жалобой на болезнь желудка и кровавый понос). Что касается обмундирования, то нижние чины набора 1901 года, не отпущенные ввиду войны в запас, все были одеты отвратительно и вследствие противузаконного задержания выдачи обмундирования I срока ходили оборванцами. Они носили всевозможные отрепья, не имеющие вида формы, и мне неоднократно приходилось встречать форменных хулиганов, отдающих мне честь, и на вопрос, зачем они это делают, я с удивлением узнавал, что они суть солдаты такой-то роты Кронштадтской крепостной артиллерии. Вполне понятно, что недовольство подобными порядками росло у нас и в особенности во флоте и в заключение разразилось громадным бунтом, наделавшим столько шума во всей России.

Среди нескольких офицеров, в числе которых был и я, за одну или две недели до погрома созрела мысль о том, что он неминуем и что от нас во многом зависит принять меры к удовлетворению законных требований солдат и тем оградить хоть артиллерию от участия в бунте. Эти мысли при взаимном обмене привели к тому, что образовалась небольшая группа офицеров, решивших просить начальство и вообще принять все возможные меры к успокоению начинавшегося ропота среди солдат путем всевозможных улучшений их жизни (просить о немедленной выдаче одежды, улучшении пищи, облегчении караулов и работ и т. д., включительно до личной моральной и даже материальной помощи в случае, если начальство ничего не сделает). В середине октября нас набралось до 30-ти человек, и мы решили собраться для обсуждения всех этих вопросов. Таким образом состоялась первая наша офицерская сходка (этого слова многие боялись и старались назвать наше собрание как-нибудь иначе). Обнародованный и прочтенный в ротах знаменитый Манифест 17 октября 1905 года, как я заметил из своих наблюдений, произвел в подавляющем большинстве отрицательное действие. Многие открыто говорили, что «все это сплошной обман и все обещания и суления уже не новы».

На состоявшуюся вскоре сходку (в квартире штабс-капитана Б.) собралось около 40-ка человек офицеров. После довольно бесплодной 2-часовой болтовни обсуждение вопроса привело к составлению петиции. Во время писания ее ⅓ присутствующих незаметно скрылась, а из оставшихся храбрецами, согласившимися ее подписать, объявилось всего 17 душ; прочие отговорились тем, что «знаете ли, семья, дети и прочее, выгонят, так куда же я денусь», а из 17-ти подписавших половина сделала это исключительно с целью показать свою храбрость и поддержать самолюбие. Само собой, что подавать подобную петицию было абсурдом, ибо комендант выгнать 50 человек никогда не решился бы и даже побоялся, а за 17-ю, из которых, вероятно, половина раскаялась бы, не остановился бы и всех предал бы суду. Так провалились попытки к этому хорошему и доброму делу, а 23-го было уже первое открытое возмущение и заявление претензии в 3-м батальоне артиллерии. Я в этот день был дежурным на батарее «Литке» в трех верстах от города. На батарее находился с 22-го числа эскадрон драгун для охраны города. В 7 часов вечера комендант приказал по телефону выслать драгун с заряженными ружьями карьером к 3-му батальону, где, как я узнал потом, произошло следующее. Солдаты, недовольные пищей и невыдачею шинелей, убедившись в тщетности законных ходов, вышли толпой на плац перед казармою и, послав фельдфебеля за ротным командиром, объяснили ему свою претензию. Когда ротный командир ответил, что он тут ни при чем и «все от высшего начальства и коменданта», они просили доложить свою претензию коменданту немедленно же. Достопочтеннейший генерал Беляев, не разобравши, в чем дело, моментально вызвал драгун и приказал «утихомирить этих мерзавцев». Через ½ часа «мерзавцы», спокойно и мирно дожидавшиеся на плацу, были «нежно и кротко» (при благосклонном участии прикладов и шашек) водворены обратно в казарму.