Книга Герман, или Божий человек - Владимир Колганов

Юрий Клименко, работавший какое-то время оператором на последнем фильме Германа, так вспоминал:

«Он достиг такой степени реализма, которой, по-моему, нет ни у кого, ни у каких других мастеров кино. И не только у нас, но и вообще в мире».

Но снова возникает вопрос – зачем? Зачем нужны такие муки? Зачем расходовать последние силы, транжирить здоровье, которого уже нет? Зачем нужна эта скрупулезная, даже чрезмерная, удивительная достоверность?

Вообще-то в своем пристрастии к точному описанию реальности, я имею в виду ее видимую часть, Алексей Герман был не одинок. Продюсер и композитор Андрей Сигле так пишет о Сокурове, с которым сотрудничал при создании фильма о японском императоре, речь о Хирохито:

«Из «мелочей», внимания к каждому слову, жесту и состоит сокуровское кино. Когда мы снимали «Солнце», он требовал, чтобы я доставал настоящую рисовую бумагу, потому что император не мог писать на обычной. А стоил-то каждый листик по двести долларов за штуку! Мы поражали даже японских историков знанием эпохи. Наш художник Лидия Крюкова открывала им глаза на историю военного японского костюма. Сокуров контролировал походку актера, игравшего императора, ему специально сшили костюм, сдерживающий движения… Зритель, конечно, пропускает девяносто процентов из этих деталей, но подспудно вы понимаете, что это настоящее искусство. Это вам не американские поделки, где русские военные ходят с непонятными лампасами, в валенках и ушанках… У нас по сути рукодельное кино».

Здесь интересно признание продюсера, что большую часть всех этих тщательно выверенных деталей быта и одежды зрители не замечают. Собственно говоря, об этом я уже писал, поэтому не стану повторяться. Конечно же явное несоответствие деталей заданному времени в некоторых фильмах бросается в глаза – только тогда, по сути, их и замечаешь. Иной же раз, если увлечен сюжетом, если в фильме есть интересные мысли и подлинные чувства, я бы многие мелкие неточности простил. А вот когда чего-то существенного в фильме не хватает, цепляешься за мелкие детали и говоришь себе: все так, наверное, и было, но зачем?

И все же Алексей Герман настаивал на своем:

«Правда – как жизнеподобие экрана, схожесть с жизнью – это, на мой взгляд, необходимый, но самый первый и самый тонкий слой искусства экрана. Это просто точка отсчета, ключ к шкатулке. Ведь что такое достоверность, документальность, хроникальность, правда экрана? Это все пустое, если не знать, что ты хочешь сказать своей правдой».

Так что же он хотел сказать? Что ужас ужасен? Мы и без него об этом знаем. Или что в борьбе за власть люди не гнушаются никакими средствами? Пожалуй, так, однако суть этого утверждения в том, что оно относится не только к «черным», но и к «серым» – поскольку со временем, увлеченные своей борьбой, и они незаметно для себя чернеют. И даже «белых» эта страшная напасть тоже не минует – пройдет очередной этап борьбы, и белое от грязи неизбежно посереет, а там недалеко и до черноты. Печальная перспектива, если так.

Напомню, что в фильмах Алексея Германа мы видим смешение черного, серого и белого. Даже в «Лапшине» сюжет напоминает некие вкрапления белого на фоне общей серости, а рядом с ними несмываемые пятна черноты. Я уж не говорю о «Хрусталеве», где чернота преобладает. Но чем это объяснить?

Такое бывает, когда преследуют навязчивые сны, когда не в силах справиться с тоской, с переживаниями, когда понимаешь, что все лучшее осталось позади, когда надежды тают, как мартовский снег на берегах Невы. И в самом деле, можно ли после унижений, перенесенных от антисемитов в детстве, после запретов на свои фильмы, когда напрасно истрачено столько физических и душевных сил, – легко ли в этих условиях сохранять равновесие и не скатиться в жуткую депрессию? Единственная возможность – это убедить себя, да и других, в собственной исключительности, вообразить себя мессией, открывающим глаза на этот мир заблудшим чадам, мессией, несущим людям правду вопреки всему.

Вот и Алексей Герман об этом говорил:

«Ни кино, ни любое другое произведение искусства не делается просто так. Оно делается вопреки чему-то».

Глава 15. Народ и обожание

Размышляя о фильмах Германа, сразу и не поймешь, что все-таки в них делалось вопреки, что стало следствием детских воспоминаний, а что – материализацией жутких образов, созданных воображением, и навязчивых кошмаров, которые на дают заснуть. Судя по всему, таким кошмаром для Алексея Германа стал товарищ Сталин:

«Я признаюсь, что он мне очень часто снится. И более того, во сне у меня к нему самое уважительное отношение. Но это только во сне… Когда мне снятся сны, «отец народов» там обычно смеется, что мне очень нравится. Это, наверное, эффект какой-то самозащиты организма».

Самозащитой мог бы стать и фильм. Выплескивая свои кошмары на экран, режиссер избавляется от того, что не дает ему покоя. Во всяком случае, такая иллюзия сохраняется до завершения съемок фильма. Ну а потом может оказаться так, что все начнется сызнова. Вот и в фильме его сына, о котором речь пойдет чуть ниже, то и дело возникает человек с портретом Сталина. Честно говоря, я даже предположить не мог, что этот кошмар передается по наследству.

«Вчера меня Светлана заставила в «Российскую газету» продиктовать все, что я думаю о товарище Сталине. Поскольку я нехорошо думаю о товарище Сталине, то я очень нехорошие слова туда и зашвырнул. Поскольку по телевидению все объясняют, что он в войну очень много помог людям, я сказал, что за предыдущее столетие из бездны выскочили три ужасных человека: Гитлер, Мао Цзэдун и Сталин… Мой папа обожал Сталина довольно долго. После войны он только понял, что это такое, – а он же у него был, он с ним сидел, со Сталиным, не вдвоем, естественно: там Фадеев пел, Шолохов плясал, папа сидел и наслаждался».

Согласитесь, такое перенести просто невозможно. Отец пировал вместе с вождем, а сын ненавидит Сталина, что называется, всеми фибрами души. Несоответствие, грозящее психическим изломом. Как можно в одну голову вместить и любовь к отцу, и презрение к его поступкам? Но это еще не все. «Бешеное обожание русского народа» – вот что в отце так возмущало. За что же обожать народ – за лагеря, за казни, за издевательства тюремщиков над зэками, за антисемитизм? Справедливости ради следует сказать, что после 1956 года «обожание» как-то поостыло. Но почему? Почему отец не смог понять в те страшные 30-е годы, что всему виною лишь народ? И почему прозрел с досадным опозданием, лишь через двадцать лет?

«Отец мой одним из первых получил доступ к документам ВЧК и ОГПУ и рассказывал мне, что большевики не сразу принялись запрещать в искусстве. До этого они с интересом знакомились с обращениями к ним этих самых работников искусств с просьбой запретить, наказать, изъять, а то и еще хуже… А уж потом почувствовали вкус и взялись, да еще как».

Писали в «органы» сначала работники искусств, потом рабкоры из Хамовнического района… Если этому верить, то выходит, что инициатива репрессий исходила от народа. Оказывается, что в СССР была самая подлинная демократия: народ потребовал, а карательные органы взяли под козырек и привели в исполнение всенародный приговор! Ну как же можно обожать такой народ?

Беда с этим народом! Вот что вспоминает Герман уже о 80-х годах: