Книга Незавещанное наследство. Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие - Надежда Кожевникова

Хотя дело не в расстояниях. Общение с ним обрывалось по другим причинам. Коротич на наших глазах – и не один раз – полностью, неузнаваемо, коренным образом менялся. Вдаваться тут не буду, разве что упомяну, что в период, когда он не только считался провозвестником гласности, но и был в числе приближенных к лидеру перестройки Горбачеву, я уничтожила все его ко мне письма, многочисленные поздравительные открытки, написанные внятным, разборчивым почерком, на что имелись причины.

Я не биограф Коротича и не судья ему, да и все его превращения нисколько не были эксцентричными, напротив, всегда отличались разумностью, обдуманностью, мотивированностью во всех смыслах. Не считаю, что им двигал только голый расчет, но вот чутьем, как на выгоду, так и на опасность, обладал всегда обостренным. Мне кажется, Коротич – барометр перемен, любых, политических, общественных, социальных, и в такой стране, как Россия, где пока разберешь, что, как и почему, черт ногу сломит, явление такой, как он, фигуры многофункционально и весьма поучительно.

И все же, получив от него посылку с глянцевыми изданиями, я удивилась: уж в ипостаси опытного кулинара вовсе его не представляла. Насколько помню, бывая у них с Зиной в гостях, к приготовлению пищи он никогда никакого интереса не проявлял, блистала тут Зина. Но на обложке журнала "Белое и Красное" рекламируется луковый суп именно по рецепту Коротича, а не Зины. И его именно фотография в белом, нарядном, гофрированном колпаке сопровождает из номера в номер колонку рецептов от автора. Как известно, талантливый человек талантлив во всем, даровитости у Коротича не отнять, и что он способен на все, тоже известно. Кулинарные его рецепты лишь тому подтверждение. Но все-таки почему он мне это послал?

Посылку, правда, предваряло письмо (наша переписка снова возобновилась), в котором разъяснял, что напрасно я прислушиваюсь к жалобам российских коллег-писателей, в своем бедственном положении они-де сами виноваты, не умея приспособиться к новым условиям, отвыкнуть, по его выражению, от "державных кормушек", "государственных подачек". Хотя в таком же положении, как они теперь оказались, находятся литераторы во всем мире, нужда – мета нашей профессии, и надо уметь выкручиваться, кто как может, чтобы ее одолевать. Как совет, как пример привел свой опыт сотрудничества в глянцевых российских изданиях, где, цитирую: "за публикации в каждом номере мне платили по тысяче долларов как минимум". Ничего себе, тысяча долларов – за рецепт, пусть с комментариями, луковой похлебки или капусты по-каталонски? Ну и везет же некоторым! А вот мне лично – нет. Хотя тоже в гламурном, да и покруче, чем "Красное и белое" или "Контроль стиля", журнале «Плюс» появился, для меня неожиданно, отрывок из моей повести "Колониальный стиль", с роскошными иллюстрациями – и ничего, ни привета, ни тем более чека. Нормально для России, знаю, это нормально. Верно, имидж и мой, и моих российских друзей-коллег не тянет на то, чтобы нас, как Коротича, в отечестве ценили, уважали.

С другой стороны, вряд ли за большие даже гонорары я взялась бы вести рубрику по косметике, скажем. Во-первых, не специалист, во-вторых, в крайности, на мой взгляд, допустимо, себя не роняя, и полы пойти мыть, и посуду в ресторане, а вот при халтуре в литературе с тебя спросится сполна. Напоминаю, что Коротич, будучи главным редактором перестроечного «Огонька», беспощадно клеймил тех, кто при советской власти, сталинских репрессиях, хрущевских гонениях на инакомыслие, брежневском застое, отступал от служения стержневому в нашей отечественной словесности – правде, правдивому отображению действительности. Пламенный трибун, он, Коротич, сериалом ужасных разоблачений потрясал воображение читателей, восхищал их своей смелостью, бескомпромиссностью. И мало кому приходило в голову, что его смелость дана по отмашке сверху, и он как послушный ученик выполняет заданный урок.

К моменту нашего знакомства мне было чуть за двадцать – возраст, когда льстит дружба со старшими, а Талик, домашнее его имя, держался просто, естественно, приветливо, и я ему доверяла, полагая, что и он доверяет мне. Никаких крамольных, критических по отношению к советским реалиям высказываний я от него в то время ни разу не слышала, и в своих сочинениях он выказывал абсолютную лояльность к власти, умел начальство расположить понятливостью, обходительностью, это тоже приходилось наблюдать. Но, как выяснилось, скрывал тщательно свои истинные взгляды, обнаружив их только при гласности, в перестройку, что у тех, кто, как я, знали его прежде, вызвало некоторое недоумение.

Таковых, впрочем, оказалось, немного. До своего назначения главным редактором «Огонька» его известность ограничивалась узким кругом, в столицу наведывался как провинциал, скромный, даже стеснительный и очень осторожный. И вот неопознанной кометой ослепил, покорил Москву. Но только лишь воцарил, таких, опять же, как я, смыло, точно океанской войной, из его окружения.

Дело житейское, как говаривал Карлсон, живущий на крыше. Обиды в такой ситуации затаивать было бы и наивно, и глупо. Но, признаться, меня поверг в шок появившийся в «Огоньке» материал, выставляющийся на посрамление моего недавно умершего отца. Ощущение возникло, что Коротич за что-то мстил. Возможно, за собственное, совсем не бойцовское прошлое, желая стереть свидетелей тому в порошок.

Теперь понимаю, что зря на него обиделась. Потребность заметать следы коренилась в его природе. Он нуждался в забывчивых, памятливые раздражали, что подтвердилось последующими его превращениями.

Но когда он лишился и «Огонька», и контракт в бостонском университете не продлили, вернулся в Россию отнюдь не на белом коне, подвергшись нападкам тех, кто имел на него зуб, я написала и опубликовала в "Независимой газете" текст под названием "Король Лир", где за него, опального, вступилась. Встрять в стаю добивающих поверженного не только не благородно, но и неинтересно. На отклик с его стороны нисколько не рассчитывала. Но он возник, стал мне писать, не по электронной почте, а по старинке, в конвертах, обклеенными марками, и я ему отвечала. Отношения наши вроде бы реанимировались.

И снова оборвались. Из письма в письмо он меня убеждал, как хорошо жить в России и как плохо в Америке, откуда уехал не по своей воле, но об этом ни слова. Полемизировать с ним оказалось невозможно, никаких аргументов, фактов не воспринимал, талдычил свое как глухой. На глазах совершился еще один его кульбит – пел панегирики нынешней российской жизни, намеренно ослепнув к очевидным там язвам, по той же схеме, как нахваливал некогда советскую. И это он, недавний герой гласности, перестройки? Когда же он был искренен? Или никогда?

Подозрение закралось: между нами с ним кто-то еще присутствует, к кому он и обращается, и от кого я по другую сторону океана успела отвыкнуть. Может, он меня предупреждал, а я не вняла?

А ведь и другие сигналы поступали: изменившиеся, напряженные голоса друзей при моих звонках в Россию из Штатов. Уклончивые ответы редакторов российских газет, которых я тоже давно знала. Неужели все вернулось на круги своя, до боли знакомое?

Гастрономические откровения Коротича совпали с событием, картину уже полностью прояснившим: СМИ сообщили об убийстве главного редактора российской версии журнала Forbes Пола Хлебникова. Подробности накапливаются день ото дня. Потомок белоэмигрантов, родившийся в Нью-Йорке в 1963 году, говорил по-русски с детства. В 1984 году окончил университет в Калифорнии в Беркли по специальности политической экономии. Затем поступил в Лондонскую Школу Экономики, где получил степень магистра в 1985 году. Его диссертация "Кадровая политика КПСС, 1918—1985 гг.". Докторская степень 1991 года: "Столыпинская аграрная реформа и экономическое развитие в России, 1906—1917 гг."