Книга Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. - Эдвин Двингер

«Завтра мы должны быть на месте!» – неожиданно проходит слух. Боже, в этой глуши? Местность лежит перед нами словно море, вдруг застывшее при сильном волнении. На склонах, защищенных от ветра, сверкает тонкий слой снега, там, где его сдувает ветром, проглядывает голая почва, иногда скалистая порода. Нигде ни кустика, до самого горизонта ни одного деревца.

– Да, вот оно, Забайкалье! – говорит Зейдлиц. – Я знаю это из книги Кеннана «Сибирь». Здесь начинается пустыня Гоби, здесь ее окраина, самый ближайший город уже китайский, называется Маньчжурия…

На маленьком вокзале – справа водокачка, слева убогая деревенька – мы выгружаемся. На севере, в пологой седловине, видим шестнадцать – восемнадцать каменных казарм.

– Там лагерь! – кричит кто-то.

Сразу за станцией начинается загон, дощатый забор выше человеческого роста с колючей проволокой и вышками часовых по углам. Когда ворота распахиваются для нашего вступления, мы, к нашему крайнему удивлению, видим, что нижняя часть – большой офицерский лагерь, а всего через один небольшой марш на север, как раз за этими каменными казармами, начинается лагерь для нижних чинов.

Двести – триста офицеров выстраиваются в нашем дворе. Они стоят почти шпалерами, пока мы пересекаем их лагерь, и серьезно смотрят вслед нашей оборванной процессии. Большей частью это серая униформа, австрийцы всех званий, от кадетов до полковников. Из германских офицеров мне на глаза попадается молодой летчик, пожилой пехотный обер-лейтенант, артиллерийский фенрих. «Фенрих?» – со странной теплотой думаю я. Расценивать ли это как знак мне? Все они сравнительно опрятно одеты, не такие оборванные, как мы. Лица у них худые, но не такие землистые, как у нас.

Выйдя из офицерского лагеря, который отделен от нашего лишь колючей проволокой, дорожка некоторое время петляет по тонкому, как пыль, песку, настоящей пустыне, пока не приводит к тем самым каменным казармам. Нам, новичкам, отводят здание с левого крыла. Что можно еще сказать? И здесь как везде. Два ряда нар одни над другими, огромные, нетопленые печи, закопченные лампы без керосина. Каждый из нас счастлив, что у него на спине накинуто несколько шинелей из Тоцкого.

Они используются в качестве подстилки, повешенные на веревках как перегородки, короче, годятся на все случаи жизни. В целом же так холодно, что все стоят засунув руки в карманы и не отваживаются даже пошевелиться.

– Что ж, давайте снова устраиваться! – спокойно говорит Зейдлиц, умело и аккуратно делая из своей австрийской шинели матрас.

Брюнн с такой силой швыряет свой узелок на нары, что раздается громкий удар. Подавленно садится на доски, закрывает лицо ладонями.

– Послушайте, – бормочет он, – лучше бы меня прихлопнуло на передовой.

– У вас все впереди! – сердито восклицает Шнарренберг. Бессилие раздражает его почти до безрассудства, кроме того, он знает добряка Брюнна по передовой. – Вам не нужно так себя угнетать!

– Заткнитесь… – устало говорит Брюнн.

«Он даже не в состоянии спорить!» – горько думаю я.

В первые дни в этой каменной казарме стоит такой холод, что многие застуживают мочевой пузырь. Я и сам однажды ночью дошел до того, что не успел даже спрыгнуть с нар и выскочить. Словно все сфинктеры у меня одрябли, словно из меня вытекало, когда хотело. У нас нет смены нижнего белья, то, что на нашем теле, уже год как липнет от грязи к нашей коже – как оно может спасать нас, если к тому же мокрое?

Оно и не спасает, а день ото дня становится хуже. «О, как это унизительно!» – думаю я, хрустя бельем. Наконец в какой-то куче строительного мусора ухватываю консервную банку. Ставлю ее на нары, теперь мне хотя бы не потребуется спросонья бежать на сорокапятиградусный холод. Однако часто и это не спасает, нередко из меня струится так быстро, что не успеваю даже схватить банку. В такие часы я плачу от ярости…

Под мрачно смотрит на меня.

– Нам нужны дрова, парень! – говорит он решительно. – Иначе этот подарок останется у тебя на всю жизнь!

– Конечно, Под, вот только где их взять?

– В соседней казарме полно нар, однако она пустует. Выломаем пару досок!

Он совещается с Артистом. Хачек идет с ним. Я жду пару часов. Во мне растет беспокойство.

Если их застанет часовой… Наконец они возвращаются. С пустыми руками. У Пода на лице четыре рубца от ремня. Хачек приволакивает ногу.

– Нас сцапали! – горько говорит Под. – Хотели арестовать. Дрова теперь не достать… Проклятая жизнь! – взрывается он. – Проклятая жизнь…

Вчера один одногодичник рассказывал о Мурманске.

– На строительство этой дороги смерти ежедневно выгоняли 70 тысяч человек, – говорит он. – Ежедневно нам при плохом питании приходилось по 18 часов стоять по пояс в снегу и грязи. У нас не было ни хорошей казармы, ни сменного белья, когда наше промокало насквозь. Однажды с нашего рабочего участка отправили несколько товарных вагонов больных в соседний город. Когда на месте назначения вагоны открыли, там не было ни одного живого, все умерли от голода или замерзли. Из 70 тысяч в Мурманске загнали в гроб свыше тридцати… Нет, не зря говорят, что шпалы этой дороги лежат на костях…

Когда пару дней спустя я вышагиваю у барака, чтобы подышать свежим воздухом, ко мне подбегает лохматая собака. Я глажу ее, и руки мои дрожат. Как давно ни одна собака не ласкалась ко мне… Это сильное животное, сибирская ездовая собака, какие обычно у эскимосов на картинках, заморенное и истосковавшееся по ласке. Откуда она, из деревни сбежала? Радостное ощущение счастья заполняет меня, мгновенно появляется мысль больше не отпускать ее.

– Пойдешь со мной? – ласково спрашиваю я. – Хочешь остаться со мной? Боже мой, еда найдется! А как с нашим «разъездом»?

Сука энергично виляет хвостом, доверчиво глядит на меня коричневыми человеческими глазами.

– Хорошо, – говорю я, – тогда идем! Пошли, Жучка, пошли…

Она сразу следует за мной. «Разъезд» встречает ее с радостью.

– Будет нашим полковым псом! – провозглашает Бланк, и взгляд его темнеет.

Под молча прижимает ее к груди. Даже Зейдлиц пару раз гладит ее по шерсти. От каждого она получает кусочек из обеденного супа, вчерашнюю корочку.

Когда я ложусь, она растягивается рядом со мной, как будто это само собой разумеется. Э, да как от нее тепло! Я отодвигаю ее вниз, к моему мочевому пузырю. Накрываю нас шинелью и засыпаю, как уже давно не засыпал…

Уже на следующий день дела с моим пузырем гораздо лучше. А через три дня все снова в порядке.

– Прямо собака-доктор! – удивленно говорит Под.

Приехал шведский пастор, который проводит в бараках богослужения. После службы всех, кто желает, он причащает.

– Пойдемте, юнкер? – спрашивает Под.

Мы идем все, за исключением баварцев, Брюнна и Артиста. На этот раз до сотни человек, оборванных и без кровинки в лице, преклоняет колена у священного символа. Молодой пастор тактично откладывает Библию, своими словами, в чем мы сейчас нуждаемся, страстно и сильно говорит о преходящем и вечном. Красное вино обжигает наш язык и проникает до наших сердец. Мы чувствуем себя подкрепившимися, как после настоящей трапезы.