Книга Златовласая амазонка - Елена Арсеньева

– Мы тоже скоро станем мертвецами, если не переправимся через этот мост сегодня же, – перебил его Оливье.

– Жаль, не удалось пристроиться в хвост императорским полкам! При них тут был хотя бы относительный порядок. – Он кивком головы указал на стройные ряды, чинно шествовавшие по мосту.

– Старая гвардия! – протянул Гарофано. – «Московские купцы», голубчики! Ей-богу, ежели был бы мост на тот свет, они и по нему маршировали бы, как на параде! Нет, это не про нас. А вот наш друг Лелуп наверняка топает сейчас со своими товарищами – кум королю. Слышь, – обернулся он к Анжель, – не подбросила бы карту Оливье – уже была бы на том берегу!

– Если бы Лелуп раньше не сбросил ее прямиком в Березину! – сердито пихнул его в бок де ла Фонтейн, ревниво поглядывая на Анжель, но она с таким ужасом стала всматриваться в ряды шедших по мосту, что у Оливье отлегло от сердца, и он нашел холодные пальцы Анжель и поднес их к губам.

Гарофано хмыкнул и покачал головой, с недоумением поглядывая на своего товарища. Санта Мария, что с ним происходит?! Гарофано, предпочитавший пухленьких, бойких на язык неаполитанок, не мог понять, что де ла Фонтейн нашел в этой, прямо скажем, полковой шлюхе, от чего потерял голову.

Гарофано зевнул, огляделся, размышляя, как бы это им половчее втиснуться на мост, и вдруг ахнул:

– Император! Смотрите, император!

Оливье и Анжель привстали на стременах, вглядываясь в группу людей, одетых с особой пышностью. Анжель обратила внимание на высокого, очень красивого человека. Он вел свою лошадь в поводу, поскольку верхом было опасно ехать: мост оказался настолько непрочным, что трясся под колесами каждой кареты, словно вот-вот развалится. Более этот человек ничем не напоминал других. Костюм его был вызывающе нарядным и совсем не вязался с обстановкой, особенно с трескучим морозом. С открытым воротом, в бархатном плаще, накинутом на одно плечо, с вьющимися волосами и в черной бархатной шляпе с белым пером, он больше походил на героя из мелодрамы, чем на военного.

– Император очень красив. И держится бодро! – пробормотала Анжель, но Оливье, проследив за ее взглядом, усмехнулся:

– Вы не туда смотрите, дорогая. Это Мюрат, неаполитанский король и любимец женщин. Как говорят русские, ему все – как с гуся вода. А император – вот он.

Оливье указал на невысокого человека в бархатной куртке на меху и такой же шапке, с длинной тростью в руке. Анжель разочарованно вздохнула: лицо императора показалось ей вполне заурядным. Видно было, что он замерз, но старался держаться с достоинством. Взмахами руки он торопил переправу: понтонеры из воды кричали, что лед начинает трескаться и мост вот-вот рухнет.

– Чего мы ждем, де ла Фонтейн?! – воскликнул Гарофано. – Думаешь, русские век будут гоняться за призраками в Борисове? Чичагов[42] вот-вот спохватится и подведет свою артиллерию. Тут-то нам и придет конец.

– В нашем положении смерть не самое большое зло, – пробормотал де ла Фонтейн. – И не надо слишком жалеть о тех, кого Бог уже призвал к себе: они умерли во славу Франции! А мы, живые?.. Какую память мы о себе оставили в России? Взорванный Кремль? Сожженные города и деревни? Бегство ряженых по Смоленской дороге? Вы знаете, что у русских уже сложилась пословица: «Голодный француз и вороне рад!» – Он криво усмехнулся: – И русский язык благодаря нам обогатился словом «шваль»…

– Ш-ва-ль? – повторил Гарофано. – Что это значит?

– Когда наши вояки во время отступления меняли в деревнях своих коней на хлеб и муку, они говорили русским: «C’est un bon cheval»[43]. Где там хороший?! Эти полудохлые клячи хороши были бы только на живодерне, поэтому все, ни на что не годное, теперь зовется у русских – шваль. Посмотрите! Это мы – шваль!

Оливье уткнулся в гриву лошади, и Анжель с изумлением увидела, что он плачет.

– Ради бога! – в отчаянии возопил Гарофано. – Чего ты от нас-то хочешь?!

Анжель не слушала, что отвечал Оливье. Она пристально смотрела на крыло темного леса, плавно огибавшее белое заснеженное поле.

Покружившись над лесом, огромная стая ворон с граем понеслась над полем, над вздувшейся свинцово-серою рекой. Их неумолчный, зловещий крик вызвал небольшую панику на мосту.

«Над русскими войсками кружился орел в день Бородина, и они восприняли его как предвестие победы, – вспомнила Анжель рассказ Оливье. – А над нами кружит черное воронье… Не заклюет ли оно нас?»

Анжель подняла глаза к небу. Ветер гнал серые клочковатые тучи на западе, а над темным лесным крылом светило-голубело ясное небо.

Там, на востоке, оставалась Россия. Чем была для Анжель эта страна? Темной бездной беспамятства и беспрестанных страданий… Стоит ли жалеть о ней?! Но почему так щемит, так ноет сердце?

– Ну вот что! – воскликнул потерявший терпение Гарофано. – Если вы решили кормиться русскими воронами – на здоровье! А я отправляюсь на мост. А вы как хотите! Addio![44] – И он поскакал с холма, ничуть не сомневаясь, что Оливье и Анжель не замедлят последовать за ним. Так и произошло.

* * *

Не зря опасался Гарофано: они упустили благоприятный момент. Император, его свита и гвардия уже переправились, и как ни пытались недавно прибывшие в армию жандармы упорядочить переправу, ничего у них не получалось. Множество людей скопилось на мосту, да и вокруг него царило настоящее столпотворение, еще усиленное тем, что ветер донес издалека громы русских пушек. Началась паника. Только первые ряды могли видеть оба моста через Березину, поэтому остальная толпа, не видя мостов, оттесняла к реке всех, кто находился впереди, сталкивая их в реку.

К счастью, Оливье, Анжель и Гарофано находились прямо напротив правого моста и поэтому ступили на него… точнее сказать, были внесены на шаткие настилы. Оливье и Гарофано с ужасом наблюдали, как те самые солдаты, которые ранее, в бою, бросились бы на выручку товарищам, теперь думали только о сохранении своей собственной шкуры, хотя бы ценой жизни других.

Не могло быть и речи о том, что кто-то пропустит вперед женщину или остережется толкнуть ее, а потому Оливье и Гарофано вцепились в Анжель с двух сторон и волокли ее, ограждая своими телами.

– Questo e Inferno! Questo e Inferno![45] – беспрестанно бормотал Гарофано, а Оливье только шипел сквозь стиснутые зубы, когда получал особенно сильные тычки.