Книга Тайный брат (сборник) - Геннадий Прашкевич

Скорбя о ней душой осиротелой,в Святую землю еду на восток,не то Спаситель горшему уделупредаст того, кто Богу не помог.Пусть знают все, что мы даем зароксвершить святое рыцарское дело,и взор любви, и ангельский чертог,и славы блеск стяжать победой смелой.

….над пыльной Венецией…

Те, кто остался дома поневоле, —священники, творящие обрядза упокой погибших в бранном поле,и дамы, те, которые хранятдля рыцарей любви заветный клад,все к нашей славной приобщились доле,но низким трусам ласки расточатте дамы, что себя не побороли.

…над каналами…

– Венеция стала шумной. – Престарелый дож Венеции поднял на Амансульту прекрасные, но почти не видящие глаза. – Мне скоро будет сто лет, Амансульта, но я не помню, чтобы Венеция была когда-нибудь такой шумной. Даже в Константинополе, когда подлый базилевс предательским раскаленным железом гасил мне зрение, я не слышал такого шума. Я почти ничего не вижу, Амансульта, но у меня другой дар – я очень тонко чувствую запахи. И у меня необычный слух. Вот почему говорю, что Венеция никогда не бывала столь шумной, как сейчас.

Это паломники, подумал он про себя.

И подумал, пытаясь разглядеть Амансульту, вид которой смутно и странно колебался перед ним, будто их разделяла морская вода: благо человеческое едино и неделимо. Нет и не может быть богатства без могущества, не бывает уважения без прочной славы, и самой славы никогда не бывает без светлой радости. И достатка не будет, если у тебя не будет могущества, если ты потеряешь уважение, если ты скатишься в бесславие. Мало взять город Зару, надо, и это главное, потеснить Византию. Пусть Византия – страна христиан, она все равно рассадник ереси. Можно и нужно защищать христиан, но зачем защищать отступников? Никакое доброе дело не должно порождать зла. Пути Господни поистине неисповедимы. Если в сплетениях человеческих судеб что-то кажется нам несправедливым, нелогичным, случайным, то это лишь оттого, что мы имеем дело с ложным представлением о действительности. Оно происходит по причине ограниченности человеческого ума, неспособного проникать в сокрытые тайны божественного промысла.

Дож шумно вздохнул:

– Мы говорим с тобой почти три часа. В последние годы я ни с кем не разговаривал так долго, Амансульта. Ты наговорила мне множество слов. Магистериум, философский камень, великая панацея. Когда-то я сам принимал участие в ученых спорах но, признаюсь, думал, что с течением времени люди забыли умные слова. А ты пришла и так уверенно говорила, что на секунду я поверил, что вижу деловитую пчелу, пытающуюся сесть на цветок. Но… – Дож внимательно посмотрел на Амансульту почти невидящими глазами. – Но, Амансульта. Боюсь, это всё только нити родства. Не связывай нас незримые родственные нити, я бы, может, и слушать тебя не стал. Ты ведь согласна, что говоришь странное?

Он поднял сухую руку, отвергая возражения:

– Я уже стар, Амансульта. Ты видишь, я уже стар. Я стар даже для старика. Разум мне подсказывает: снаряжай последний корабль, Энрико Дандоло. Меня, дожа Венеции, знают многие народы – вплоть до Эпира и Вавилонских берегов. Многие друзья и враги внимательно присматриваются к постоянным передвижениям моих боевых галер. Не буду скрывать, мне весьма пригодилась бы великая панацея, которую ты ищешь. Мир велик, мне посчастливилось видеть разные берега, но, в сущности, я видел мало. Я, например, не ходил за Танаис, а эта река, говорят, отсекает от нас еще полмира. Я не поднимался вверх по Гиону, иначе его называют Нил, не поднимался по Тигру и по Евфрату, а эти реки, известно, своими водами орошают рай. Я не был и, видимо, никогда уже не буду в селениях Гога из земли Магог, великого князя Мошеха и Фувала, а ведь этот князь, спускаясь с севера во главе своих диких орд, всегда несет с собой смерть и разрушение всему, что лежит южнее и восточнее Германии. Теперь ты знаешь, Амансульта, сколь многого я не видел, и мне, конечно, пригодилась бы великая панацея, о которой ты говоришь, но… – Он взмахнул рукой. – Но, Амансульта, это уже не для меня. Многие из виденных мною людей мучились неистощимыми желаниями, в том числе и грешными, но я давно привык к простоте. Мой ум всегда работал ясно, в этом моя сила. Я всегда должен быть уверен, что инструмент, которым я владею, это именно тот инструмент, который мне дан Богом, а не дьяволом. Я слушал тебя три часа, и все три часа я помнил, Амансульта, что совсем недавно ты ввела в смятение великого понтифика, мне докладывали об этом. В сущности, даже мне ты ничего не объяснила.

– А ты хочешь? – быстро спросила Амансульта.

– Не знаю, – так же быстро ответил дож. – Я мало видел, но я много видел. Я даже не знаю, следует ли простому смертному видеть столько? Как всякий христианин, я слушаю воскресную мессу, исповедуюсь хотя бы раз в году и причащаюсь, по крайней мере, к Пасхе. Меня давно не томят плотские желания, и я получил право решать самые сложные дела и наказывать преступников. – Дож Венеции многозначительно помолчал. – Но все мои дела посвящены моему народу и должны приносить ему пользу. Чего больше? Я никогда и никому не обещаю ничего больше того, что могу дать. А ты обещаешь, но я не знаю, сможешь ли выполнить обещанное? Твои слова смущают. У знаний, которыми ты гордишься, есть ужасный изъян: они не прибавляют уверенности.

По тонким сухим губам дожа пробежала язвительная усмешка.

– Предположим, я дам тебе тайный кров, дам тайных людей и выполню все твои указания. Предположим, ты даже найдешь великую панацею, о которой так много говоришь. Предположим, что я наконец прозрю, использовав названную великую панацею, получу новые силы и новое долголетие. Но ведь неизвестно, будет ли только мне принадлежать великая панацея? Ведь, может быть, с той же легкостью ты передашь ее кому-то другому…

Дож легким движением руки остановил Амансульту:

– Не старайся меня переубедить. Я хочу высказаться понятно и просто. Ты должна понимать, что рано или поздно великая панацея может попасть в руки агарян. Разве могут сравниться гибельные последствия такого события с извержением Этны или страшными ураганами, сметающими прибрежные города?

– Вот поэтому я ищу чистые руки.

– Чистые? – удивился дож.

Они долго молчали.

– Чистые? – с тем же удивлением повторил дож. – Неужели ты не понимаешь, что если завтра великий понтифик потребует твоей выдачи, я, твой родственник, человек с чистыми руками, глава великого народа, не смогу тебя защитить?

Он встал и положил легкую сухую руку на светлые волосы Амансульты.

– В тебе пылает кровь Торкватов. Я знаю. Это опасно. Помни, помни, что гибнут те, кто не научается сдержанности. Конечно, я мог бы дать тебе многое и, может быть, получить от тебя многое, но ты должна понимать, что наступит время, когда я не смогу тебя защитить. Сперва потому, что я слаб, а потом потому, что меня не будет.