Книга Крушение - Эмили Бликер

Лиллиан порадовалась, что, пока Женевьева задавала ей ничего не значащие вопросы о рождестве, украшениях и прочем, камера смотрела на нее, а не на Джерри. Она-то умела носить маску безразличия, а вот ее мужу это искусство давалось с большим трудом. Она знала, как контролировать свой голос, как вовремя окружить глаза лучистыми морщинками притворной улыбки. Она научилась притворяться равнодушной, чтобы никто не видел, как ей на самом деле больно. Вот ее самый большой талант, вот главное, чему ее научил необитаемый остров, – и это поважнее, чем умение ловить рыбу копьем, собирать фрукты с деревьев или плести пальмовые циновки. Она научилась лгать.

– А другие праздники вы отмечали? Новый год, например? Тоже устраивали вечеринки с пальмовыми шляпами и кокосами?

Новый год… Если Рождество было точкой психологического надира для Джерри, то для Лиллиан ею стал Новый год. Ее персональная яма, в которой она сидит до сих пор, не видя и лучика надежды, была вырыта именно в тот день. Но она, не дрогнув и не проронив ни одной предательской слезинки, отвечала.

– Нет, в Новый год все было, как обычно.

Глава 16. Лили – день сто двенадцатый

Остров

Я лежу в черно-голубой воде навзничь, а тонкие струйки света, пробиваясь через листву, щекочут мне веки, отчего на их внутренней стороне возникает причудливый танец красок, к которому я мысленно сочиняю музыку. Раскинув руки, я нежусь в своем воображаемом шедевре, изо всех сил стараясь прогнать мысли о доме, которые преследуют меня с Рождества.

* * *

Неделю назад, на Рождество, я сделала себе подарок – день воспоминаний. Раньше я старалась держать себя в руках, обнаружив, что прошлого лучше избегать, чем переживать заново. Но в рождественское утро я сдалась.

Я рассказывала Дэвиду и Кенту истории о моих мальчиках, иногда по два раза. О том, как Джош учил Дэниела азбуке и нестираемым маркером написал буквы прямо на экране нашего новенького плоского телевизора. О том, как одно время он отказывался носить любую одежду, кроме оранжевой, и о том, как я страшно гордилась, когда Дэниел сказал в детском саду воспитательнице, что зеленая фасоль – его любимая еда.

Я рассказала им о нашем первом рождестве с Джерри и о подарках, которые мы сделали друг другу, несмотря на то что у нас совсем не было денег; зеркальцем в деревянной раме, которое он смастерил для меня тогда, я пользуюсь до сих пор, когда крашусь утром. В общем, своими историями я довела их до того, что Кент просто ушел в шалаш, а Дэвид лишь из вежливости отвечал мне вымученными улыбками.

Но даже когда они совсем перестали слушать, я не перестала думать. Целые дни моей жизни дома, от утреннего подъема и до поздней ночи, я переживала заново. То это были дни младенчества моих детей, когда я сутками не спускала их с рук и могла перепеленать хоть стоя на голове с закрытыми глазами. Или, наоборот, другие дни, когда я с утра до вечера возилась по хозяйству, а мои мальчишки одуревали от скуки.

Но лучшими днями – я пересматривала их медленно, наслаждаясь каждой минутой, как наслаждаются каждой строкой любимого романа, – были те, когда Джерри находился дома, со мной и с детьми. Иногда к нам наезжала Маргарет или мои родители. Просто удивительно, как после нескольких часов сосредоточенного вспоминания я ясно видела все, что происходило со мной в те дни, до последней мелочи. Каждый раз, стоило мне лишь закрыть глаза, и я словно переносилась домой.

Но вот чего я совершенно не могла предвидеть тогда, так это того, что мой волшебный дар памяти обернется против меня, как подаренный на Рождество щенок, после праздника вдруг заболевший водобоязнью. Всю неделю после Рождества я пыталась заставить свой мозг переключиться с канала «дом» на канал «выживание», но это оказалось непросто. Образы, ощущения и даже запахи могли нахлынуть на меня в любой момент, когда кругом было тихо – а на острове по большей части некому было шуметь.

Я почти решила не приходить сегодня в свой любимый уголок из-за молчания, которое царит в нем всегда, но позже передумала, и теперь рада этому. Воды пруда как будто смывают с меня осадок, которым покрыли меня воспоминания, откипев и испарившись в атмосферу, и я снова становлюсь чистой.

Нехотя я бреду к группе камней, где разложила белье для просушки. Пощупав свои шорты, с удовольствием обнаруживаю, что они еще влажные. Дэвид ждет меня в лагере для продолжения новогодних торжеств, но я еще не пришла в себя после вчерашнего.

Кент отказался признавать нашу вечеринку, залез в шалаш и продрых там всю ночь, как бревно, пока мы сидели у костра, распевали глупые походные песни и рассказывали друг другу страшные истории. Пиком вечеринки для меня лично стал час перед тем, что мы здесь считаем полуночью. Мы пересказывали друг другу сюжеты разных фильмов «про жизнь» и соревновались, кто смотрел самое дурацкое кино. Я почти пришла к финишу первой, но Дэвид буквально вырвал у меня победу, вспомнив и представив в лицах сюжет фильма «Мой сын, мой любовник, мой друг». Не помню, когда я в последний раз так хохотала.

В конце концов, мы задремали по разные стороны костра. Я-то вообще сплю там каждую ночь, после той стычки с Кентом на пляже. Дэвид обычно спит в шалаше, и потому прошлой ночью вдвоем с ним мне было особенно уютно, как в тех редких случаях, когда мои родители позволяли мне заночевать у кого-нибудь из подруг в отроческие годы.

Но вместо того чтобы спать до полудня, как в шестнадцать лет, я встала еще до рассвета, когда огонь в костре прогорел, оставив по себе лишь слабо тлеющие угли, а предутренний воздух стал пробирать прохладой. Привычка рано вставать выработалась у меня, еще когда я спала в шалаше – точнее, не спала, а, затаив дыхание, ждала, когда ко мне опять подползет рука Кента. Его уже нет рядом, а привычка осталась.

Рождество тяжело сказалось на всех нас, но на Кента оно повлияло особенно странно. В самую рождественскую ночь он вылез из шалаша, скрылся среди деревьев и не приходил целых два дня. Я сказала Дэвиду, что надо бы пойти поискать его – вдруг он свалился в яму или утонул во время рыбалки, – но он, похоже, не особенно беспокоился. Точнее, непредвиденное отсутствие Кента даже взбодрило его, дало ему передышку от нескончаемых придирок и критики. Я тоже не скучала без Кента, и все же я предпочитаю, чтобы он был у меня на глазах – так легче предугадать его следующий шаг.

Но Дэвид оказался прав – с Кентом действительно ничего не случилось. Два дня спустя, так же ночью, он вышел из леса и, как ни в чем не бывало, плюхнулся на циновку рядом со мной, воняя рыбой и немытым телом. Я тут же прокляла себя за глупость – надо же было вообразить, что можно спать в шалаше в его отсутствие, но на этот раз, когда он снова попытался облапать меня, я не притворялась, что сплю. Выскочив из шалаша, я бросилась на пляж и всю ночь провела на песке у рыболовного бревна, трясясь от холода. С тех пор Кент не сказал со мной ни слова, но его взгляд я чувствую на себе постоянно.

* * *

Я взбираюсь на валун, где жарится на солнце наше белье, – он стоит в небольшом солнечном пятне, редком для этого места. Когда солнце начинает припекать мне кожу, я, не удержавшись, издаю стон наслаждения – для меня это островной вариант дня, проведенного в спа. Вода испаряется с тела, и мои лифчик и трусики, ставшие от долгой носки тонкими, словно бумага, высыхают почти мгновенно. Я ложусь спиной на плоскую каменную глыбу, закрываю глаза, убаюканная шелестом джунглей, мой мозг наполняется пустотой, и я уже готова заснуть.