Книга О Рихтере его словами - Валентина Чемберджи

С.Т. очень веселый – Женя Артамонов и я, которые собирались уезжать, – решили остаться, и он доволен этим.

Смешные истории, стихи собственного сочинения в ответ на какую-то брошенную реплику вдруг сменились рассуждением о «Царской невесте». Лучшее в этой опере, по мнению Святослава Теофиловича, – это Любаша, ее песня – соло, – очень по-русски; совершенно замечательная увертюра. Сюжет надуманный, псевдо-Гюго.

А самая хорошая опера, может быть, – «Псковитянка». В ней чувствуется время. «Возьмите клавир, стоит прочесть либретто. Эпоха. Свежая опера, не на мастерстве, а так получилось. Римский-Корсаков и Мусоргский писали вместе: Мусоргский писал «Бориса», а Римский-Корсаков – «Псковитянку», за одним столом. И чувствуется влияние Мусоргского на Римского-Корсакова». Из опер Римского-Корсакова С.Т. больше всего любит «Снегурочку», «Псковитянку» и «Ночь перед Рождеством».

В два часа ночи сели в поезд Москва – Владивосток. Я упомянула письмо, которое С. С. Прокофьев написал мне во времена моего детства о «Золушке». С.Т. считает «Золушку» шедевром, а вот что касается балета «Ромео и Джульетта», то не нравится ни композиция в прямом смысле этого слова, ни постановка, ни даже характер номеров. На «Ромео и Джульетту», по его мнению, очень повлиял Файер, и в инструментовке, и в постановке. Он был блестящий балетный дирижер, но и все. Самосуд же подпортил своими советами «Войну и мир». «Эх, советчики, советчики», как Кутузов с генералами. По поводу «Ромео и Джульетты» (конечно, без всякой связи с Файером) я пустилась в горячий спор. С.Т. очень оживился и стал мне доказывать, что насколько хороша, гениальна музыка (Сюита), настолько неудачен балет: много повторений, Джульетта пробегает под одну и ту же музыку, смерть Джульетты сопровождает неподходящая музыка. Меркуцио не должен вызывать симпатию, а патеру Лоренцо нельзя делать антраша и т. д. и т. п. Спорили до умопомрачения. Перешли на балеты Чайковского.

– В «Спящей красавице» гениальный апофеоз, в миноре (пел). Это лучший балет. И конец «Лебединого озера», – пел со слезами на глазах. В «Щелкунчике» финал – сентиментальный, не такой грандиозный, как в этих двух.

– Вы, наверное, много думали об оперных постановках. Например, вы не раз говорили мне, что «Война и мир» Прокофьева больше подходит к постановке в камерном театре, чем в Большом. С детства играли все на свете оперы, аккомпанировали, смотрели. Что вы считаете главным в работе над оперным спектаклем?

– Прежде всего, я бы думал о том, как поставить певцов, с акустической точки зрения, чтобы голос несся – это самое главное. Потом, исходя из этого, можно уже думать о спектакле. Вообще, главное в опере – дирижер, а не режиссер, как это теперь стало модно.

– Лошади должны быть в операх дрессированные, как в цирке, а не обычные лошади.

Будем ехать до Благовещенска, вернее до Белогорска, полных три дня. С.Т. не любит поезд. (Этот называется «Россия».)

Сразу сделал «поездное лицо», не победно-невозмутимое, как в машине, а заранее унылое.

Мы долго сидели и разговаривали, а сейчас уже ни много ни мало четыре часа утра.

24 августа 1988 года

Станция Зима! (Не чаяла, что увижу.) Продают огурчики, соленые помидоры, молоко. Женя и Ник. Ив. принесли черемуху (ягоды) и «букет-моркови». Едим морковь. Хотел снимать, искал-искал, не нашел. «Вид закрыли», – пожаловался С.Т. на проходящий поезд.

– Я знаю, что мне чуждо в Моцарте: его испортило вундеркиндство. Виноват в этом только отец. Его музыка лишена свежести. Она совершенна, красива, витает «над», но нет свежести. Совершенство есть, но свежести нет. И еще есть такие композиторы. В ранних сонатах Бетховена такая свежесть! Моцарт слишком рано начал сочинять.

– Природа. Я всегда смотрю, хоть сто раз уже видел, и поэтому я езжу в машине. Когда я в первый раз ехал с Гавриловым в Париж играть Генделя, то, хоть и множество раз уже все это видел, смотрел в окно, а он читал Никулина.

– Или Ростропович – я ему говорю: смотрите, это собор Святого Стефана, а он взглянул и тут же отвернулся.

Японский фестиваль, 1988 год

По словам С.Т., фестиваль возник по инициативе богатого владельца некоего концерна.

– Приехали представитель этого концерна и фотограф, который сделал плакат для фестиваля с намерением изобразить три века.

XVIII век: неинтересная абстрактная живопись японца, которая называется «БАХ»! Яйцо с узорами в середине – это «строгость». Профессионально – неплохо, но зачем делать Баха символом современного искусства? Безобразие.

XIX век. Морис фон Швиндт. Декаданс, поздний, делал музыкальные обложки с соответствующей графикой. Он вроде Бердслея, но слабее. А надо было бы Сезанна или Левитана.

XX век – Кандинский.

На плакате три интерьера, все с инструментом, и все совершенно похожи. Везде окно, везде рояль. Совсем не видно разности веков. А лучше бы три архитектурных композиции или картины, чтобы показать разницу.

Первый фестиваль был в Яцугатаке, на высоте 2000 метров, с видом на море, горы, а вдали Фудзияма. Там специально построили для Маэстро два зала.

– Они сделали все равно по-своему, хотя я говорил, как надо. Что бы я ни говорил, сколько бы ни настаивал, что все это надо построить с японскими деталями, они, конечно, все равно сделали типично по-американски. Я играл там уже дважды, в зале гостиницы, когда этих залов еще не было.

– Святослав Теофилович! Я знаю, что японцы перед вами преклоняются. Вы их настоящий кумир. Они ведь не только зал для вас построили, но и фильм о вас сняли. Вы видели этот фильм?

– Да, но надо отобрать материал… Там есть хорошее, но необходима большая работа. Недостаток в том, что они перестарались. Снимали только меня, а тех, кто вокруг, как будто нет. Получается монотонность. Но природа… Вы видели этот фильм? Нет? Ну, природа там замечательная! Я смотрел фильм в Москве.

Надо сказать, что автор – молодой кинорежиссер, и он очень хорошо все сделал, а концерты снимала довольно известная операторша, – она же дочка знаменитостей; во всяком случае, очень интеллигентная; но она сделала ужасную вещь: вместо того, чтобы просто снимать концерт, она стала устраивать комбинированные съемки! Руки отдельно, и еще что-то. Это никуда не годится, хотя она знаменитая, а он – нет. Она – persona grata и сделала плохо, а он – пока никто, и сделал хорошо.

Вообще же эти фильмы отнимают полжизни, когда их просматриваешь. Есть еще старый фильм; кстати, он у меня даже есть, мне его подарил Ниаз. Потом меня снимал еще такой немецкий режиссер Иоганнес Шааф[68], в Туре. Это получилось не очень хорошо. Его у нас не показывали. Я в этом фильме все время разговариваю и как-то противно, по-моему. Ну не знаю.

Я смотрел еще его постановку «Смерть Дантона» во Франкфурте-на-Майне. Я бы сказал, что это хороший спектакль, кроме одного «но». Главная женская роль мне не понравилась. Ее играла его падчерица (это очень распространенное явление). У него желание поставить обязательно что-то совершенно непристойное. Там театр теней, которым развлекались в XVIII веке, и в нем показывали черт его знает что. Правда, я это все не видел, потому что спектакль поставлен так: большой цирк, и действие происходит в разных местах, то там, то здесь. Рядом со мной стояла кровать, на которой происходила любовная сцена между Дантоном и его женой. Но все-таки дух Французской революции был передан. Вы знаете, кто очень здорово передал дух Французской революции? Питер Брук. Называется «Убийство Марата по маркизу Саду» (по-моему, у нас это «Марат-Сад»). Сюжет такой: сумасшедший дом, и престарелый маркиз Сад тоже там, и он ставит спектакль про убийство Марата. Это все больные. И больны они самыми разными болезнями. Притом они все раздеты, в исподнем. Вы видели «Короля Лира», поставленного Питером Бруком? Нет? Ну тогда ладно. А то там Лира играет тот же актер, который здесь – Марата. У Шарлотты Корде, например, сонная болезнь. Она его убивает и в это время засыпает… Она все время засыпает. А у кого-то другого повышенная эротичность, и он совершенно неприлично себя ведет, и все так, как у Брехта: песни, интермеццо и масса белья, всюду белье, почему-то это белье ужасно похоже на Французскую революцию. Правда, мне не понравился конец, когда все они уже пришли в полный раж, устроили вакханалию, оргию и начали поливать друг друга из шлангов, а маркиз де Сад – он задумывал, что так именно все и кончится, – стоит и хохочет. Это как-то не очень… В конце женщина вдруг издает бешеный крик, – знаете, как скульптурная маска «А-а – а-а-а-а-а-а-а», она с дикой гримасой кричит, – мне кажется, что пусть бы она даже открывала рот, но чтобы закричали многие, чтобы вой раздался, сразу сто человек.