Книга Храм - Стивен Спендер

— Я учиться… у тебя… говорить английский?

Пол улыбнулся и кивнул в знак согласия.

Генрих вновь рассмеялся. Потом, совершенно неожиданно, он поцеловал Пола, после чего столь же неожиданно отвернулся. Взяв Пола за руку, он серьезно сказал по-немецки:

— Я так счастлив, что ты, я и Иоахим здесь все вместе, втроем. Ты же не уедешь из-за того, что я здесь, правда?

— Нет.

— Я очень рад. Тогда мы счастливы все втроем. Мы с Иоахимом тебя очень любим.

Каждое утро, до полудня, пока они шли, Иоахим с Полом вдвоем разговаривали по-английски. Иоахим передавал Полу услышанные предыдущей ночью от Генриха удивительные, по его мнению, высказывания и истории. На третье или четвертое утро их путешествия он сказал Полу:

— В школе я читал кое-какие стихи — «Колокол» Шиллера и «Коринфскую невесту» Гете, — и они мне нравились. Но я никогда не понимал, какой смысл сочинять стихи. Почему ты стал поэтом?

Пол почувствовал, что абсолютно не в состоянии ответить, но, решив попробовать, дабы не обижать Иоахима, сказал:

— Я пытаюсь облекать свои переживания в словесные образы, в стихи, которые существуют за пределами самих переживаний.

— Как? Как это так? — спросил с озадаченным видом Иоахим. — Ведь существование есть то, чем ты живешь, пока жив. Сейчас, в этом походе по берегу Рейна, мы переживаем наши жизни. Разве не это мы сейчас делаем? А завтра будем переживать что-то другое.

— Но суть в том, чтобы оживить это переживание для кого-то другого, для того, кто сумеет его разделить. Для того, кто, возможно, еще не родился.

— Зачем? Зачем?

— Не знаю. Просто мне хочется это делать.

— Если, занимаясь чем-то приятным, я начинаю задумываться о каком-то ином смысле этого занятия, помимо того, что я в нем вижу, значит, я в этот момент не живу и пребываю где-то в другом месте. Частью своей души я уже где-то в будущем или где-то еще. Мне бы это не понравилось. Я хочу в полнейшей мере быть самим собой, здесь и сейчас. К тому же, это именно я нахожусь здесь в моем собственном мире, а не кто-то другой, кого я способен заставить разделить со мной то, что может быть только мной.

— В таком случае, ты живешь только ради себя и только ради мгновения.

— Ну а что еще я могу поделать, если я в этом правдив? Я не могу прожить свою жизнь ни ради кого-то другого, ни ради того, что произойдет после моей смерти.

— Но жить надо ради чего-то большего, чем мгновение.

— Ну что ж, думаю, я уже так и делаю, — сказал Иоахим. — Я живу ради целой цепи мгновений, которые прямо сейчас прибавляются к тем нескольким дням, что мы идем по берегу Рейна. По-моему, это больше, чем одно мгновение. Но жить я могу только ради себя, я не умею жить ради кого-то другого, тем более ради того, кто еще не родился. Чего я хочу, так это полноценно проживать каждое из тех мгновений, что нахожусь здесь.

— Что значит, по-твоему, «проживать»?

— Ну, думаю, это значит, что всей душой и всем телом, каждым атомом того, что является или что я называю моей собственной персоной, я воспринимаю весь внешний мир и превращаю его в свой жизненный опыт, в свою жизнь. Делать это я могу только в настоящем времени и не могу ни в прошедшем, которое уже миновало, ни в будущем, которое еще не настало. Фотографии я люблю делать потому, что на фотографии прошлое есть прошлое, оно не притворяется будущим. Да и жизнью того, кто на нее смотрит, фотография не становится. Она принадлежит прошлому, и портрет для человека, который на него смотрит, так и остается во внешнем мире.

Пол почувствовал, как подвергается сомнению все, что казалось ему самым главным в его работе — в его жизни. У него возникло ощущение удушья. Он вспомнил о том, как слушал в доме Кастора Алериха моцартовский Кларнетный квинтет. С горячностью, которая заставила Иоахима в изумлении уставиться на него с застывшей на лице улыбкой, он произнес:

— Когда ты слушаешь, допустим, квартет Моцарта, Бетховена или Шуберта, в аранжировке звуков, которые издают инструменты, ты слышишь нечто уникальное, присущее только одному из композиторов. Каждый композитор в музыке по-своему уникален, и как бы он ни старался, никем из других композиторов ему стать не удастся. Есть голос, который принадлежит ему и только ему, голос, который бессмертен и больше, чем через сотню лет, остается в музыке Моцартом, Бетховеном или Шубертом.

— Возможно, — сказал Иоахим, — но мне бы не хотелось быть голосом для других людей, если ради этого приходится жертвовать способностью испытывать в жизни то, чего я больше всего хочу. По-моему, люди, которые живут без телесной оболочки после смерти, жили без нее и при жизни. Они пожертвовали своими жизнями ради мечты о бессмертии. Существовать в качестве Бетховена после смерти я хотел бы лишь в том случае, если бы готов был стать Бетховеном при жизни. А судя по тому, что я о Бетховене слышал, мне бы ОЧЕНЬ не хотелось им быть. — Он рассмеялся и просиял, сделав ударение на слове «ОЧЕНЬ».

Пол сказал:

— Ну что ж, надеюсь, сумей я достичь высот в своей поэзии, я был бы готов стать тем, кем потребуется.

Иоахим уставился на него чудовищно расширенными от полнейшего недоверия глазами.

— Ну и зачем же ты тогда здесь, вместе с нами?

Потом он оглушительно расхохотался и умчался вниз, к Генриху, который стоял у реки и раздевался. Ибо настал уже полдень, время, когда, непрерывно валяя дурака, Иоахим давал Генриху уроки плавания. Когда урок заканчивался, они завтракали на траве тем, что покупали накануне вечером в гостинице. В течение дня они ели очень мало. Поэтому кульминацией дня была вечерняя трапеза, когда они много ели и пили рейнское вино. Спать они ложились рано, потому что уставали, проведя целый день на открытом воздухе.

Погода всю неделю являла им свой неизменно безукоризненный внешний вид, и они двигались, казалось, сквозь дни, которые тянулись до самого горизонта и неслышно пульсировали за ним во всем мире. Каждое утро, когда они просыпались в очередной деревенской гостинице, в воздухе ощущалась прохлада грядущей осени, а над рекой нависал туман. Но туман вскоре рассеивался, и солнце вбивало в верхние слои кудрявых облаков пылающий клин. А ранним утром, когда они отправлялись в путь, солнечные лучи косо падали на реку, отбрасывая отраженные блики света на тени сводчатых выступов ее скалистых берегов. После того, как Иоахим с Полом заканчивали свой приватный разговор, Иоахим с Генрихом принимались распевать свои песни и пели, пока не наступало время купания. Потом, в полдень, когда лежать на солнце становилось уже слишком жарко, высокое небо затягивалось легкими облачками, чьи тени походили на бесчисленное множество мотыльковых крылышек.

На шестой день своего похода они взобрались на холм, на вершине которого стояла знаменитая статуя Германии. Эта исполинская бронзовая фигура могучей, облаченной в доспехи девы, грозно взирающей поверх Рейна в сторону Франции, была памятником исторического значения. Группы немцев собрались у ее подножия и благоговейно внимали гиду, который рассказывал о том, как в момент ее торжественного открытия бомба, подложенная поблизости террористом, едва не уничтожила императора, статую, да и весь склон холма. К счастью, бомба не взорвалась.