Книга Разум в огне. Месяц моего безумия - Сюзанна Кэхалан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хотя я не помню этот момент, родители сказали, что как только я услышала эти слова, то сразу начала вести себя иначе: видимо, новость о скором возвращении домой заставила меня воспрянуть духом. Доктор Руссо в обходном журнале заметила, что я стала «бодрее», а речь «улучшилась».
Домой! Я еду домой!
На следующее утро – в субботу, 18 апреля, – меня наконец выписали. Я провела в больнице двадцать восемь дней. Многие из медсестер – те, что мыли меня, делали мне уколы успокоительного, кормили, когда я не могла есть, – пришли со мной попрощаться. Медсестрам редко сообщают о том, что происходит с пациентами после того, как те выписываются из больницы, а у меня на момент выписки по-прежнему дела были плохи. В палату вошел невысокий сутулый мужчина с документами в руках. Он нашел для меня приходящую сестру, которая ухаживала бы за мной дома, и порекомендовал клинику, где я могла бы пройти восстановительное лечение. Мама взяла документы, но просмотрела их лишь вполглаза, отложив на потом. Сейчас мы ехали домой, и больше нас ничего не волновало.
Мама, папа, Аллен, Стивен и моя подруга Линдси, накануне прилетевшая из Сент-Луиса, взяли мои вещи – мягкие игрушки, диски, одежду, книги и туалетные принадлежности – и упаковали в прозрачные пластиковые пакеты с маркировкой больницы и надписью «Вещи пациента»; цветы и журналы брать не стали. Санитар помог мне сесть в кресло-каталку, а мама надела на ноги шлепки. Впервые за месяц я надевала обувь.
Накануне вечером папа написал объявление, в котором благодарил медсестер за поддержку. Он повесил его рядом с лифтами.
СПАСИБО
От лица нашей дочери Сюзанны Кэхалан благодарим персонал эпилептического отделения медицинского центра при университете Нью-Йорка. В трудной и безысходной ситуации мы попали к вам, и вы встретили нас с профессионализмом и сочувствием. Сюзанна – чудесная девушка, и ваш тяжелый труд ради ее спасения не напрасен. Мы с ее матерью – ваши вечные должники. Нет дела важнее, чем то, которое каждый день делаете вы.
Прогнозы на мой счет по-прежнему были неясны – мои шансы на улучшение описывали как «значительные», но никто не мог с уверенностью заявить, удастся ли мне выздороветь на те самые оптимистичные «90 процентов» и стану ли я когда-нибудь похожей на себя прежнюю. Однако у врачей был план. Я должна была принимать стероиды, пройти процедуру плазмафереза и курс иммуноглобулина. Но врачи знали о том, что даже через несколько месяцев после окончания лечения и даже на фоне приема иммунодепрессантов антитела могут продолжать свою разрушительную атаку. Таким образом, выздоровление становится болезненным процессом «два шага вперед – один назад».
Маме вручили список лекарств, которые мне предстояло принимать: преднизон, ативан, геодон, нексиум, колас. При этом в мыслях у всех маячила цифра 4 – процент летальных исходов при моей болезни. Даже с учетом всех этих средств и своевременного и правильного лечения люди все равно умирали. Да, мне поставили диагноз и прописали схему действий, которой мы должны были следовать, но все равно впереди меня ждал долгий путь, исход которого был неясен.
Мы со Стивеном и Линдси сели в «субару» Аллена. В начале марта, когда я попала в больницу, все еще была зима; теперь в Нью-Йорк пришла весна. Мы ехали в Саммит в тишине. Аллен включил радио и настроился на местную радиостанцию с популярными хитами. Линдси взглянула на меня – посмотреть, узнала ли я песню.
– Не разбивай мне сердце, – запел мужской голос.
– Не смогла бы, даже если б попыталась, – отвечал ему женский.
Когда мы ходили в караоке в колледже, я всегда выбирала именно эту песню. А сейчас Линдси сомневалась, помню ли я ее.
Я начала качать головой не в такт и махать руками, сгибая их под неестественными прямыми углами. Я двигала локтями взад-вперед, как робот, катающийся на лыжах. Был ли это очередной припадок или я просто танцевала под любимую старую песенку? Линдси так и не поняла.
В день моего возвращения мамин дом в Саммите выглядел особенно живописно. Лужайка зеленела свежей травой, цвели белые азалии, розово-фиолетовые рододендроны и желтые нарциссы. Солнечные лучи падали на кроны старых дубов, в тени которых прятался наш дом в колониальном стиле с каменным фасадом и коричневой дверью. Картина была прелестная, но никто так и не смог понять, замечала ли я это великолепие. Сама я ничего не помню. Я только смотрела прямо перед собой и причмокивала губами. Аллен свернул на дорожку к дому, где прошла почти вся моя юность.
Прежде всего мне захотелось принять душ. В моих волосах остались сгустки клея, похожие на комочки перхоти размером с небольшие камушки, а кожа головы была скреплена металлическими хирургическими скобами, поэтому слишком долго мокнуть под водой тоже было нельзя. Мама предложила помочь, но я отказалась, надеясь, что хоть это простое действие мне удастся осуществить самостоятельно.
Примерно через полчаса Линдси поднялась наверх проверить, как мои дела. Через щель в двери она увидела меня на кровати: я сидела вымытая, после душа, под неестественным углом изогнув ноги вбок и сражаясь с молнией на черной толстовке. У меня не получалось вдеть язычок в бегунок. Линдси понаблюдала за мной немного, не зная, как поступить: ей не хотелось меня смущать, стучать в дверь и предлагать помощь. Она понимала, что мне не нравится, когда со мной возятся. Но увидев, что я обмякла, выронила молнию и заплакала от отчаяния, все же вошла, села рядом и произнесла:
– Давай я тебе помогу, – и одним быстрым движением застегнула молнию.
* * *
Вечером Стивен приготовил пасту для тихого семейного праздника в честь моего возвращения. Аллен с мамой ушли, чтобы мы втроем могли побыть вместе. Мама так обрадовалась, что у моей болезни наконец появилось название; ей, кажется, удалось убедить себя в том, что худшее позади.
После ужина мы сели во дворике позади дома. Линдси со Стивеном разговаривали о чем-то, а я смотрела прямо перед собой, словно не слышала их. Потом они закурили; тогда я встала, не произнося ни слова, и ушла в дом.
– С ней все в порядке? – спросила Линдси.
– Да, мне кажется, ей просто нужно привыкнуть. Давай не будем ее беспокоить.
Они там вместе курят. А бог знает, чем еще им придет в голову заняться вместе?
Хватаю домашний телефон. Понимаю, что почему-то не помню мамин номер; смотрю в записной книжке сотового. Раздаются гудки.
«Вы позвонили Роне Нэк. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала». Сигнал.
– Мам, – шепчу я, – он хочет меня бросить и уйти к ней! Пожалуйста, приходи домой. Приходи домой скорее и прекрати это!
Шагаю по комнате и подсматриваю за Стивеном через окно кухни, выходящее во двор. Он ловит мой взгляд и машет. Зачем ему больная? Что он здесь делает? Смотрю, как он машет, и не сомневаюсь: я потеряла его навсегда.
