Книга Варварская любовь - Дэни И. Бехард

И хотел стать священником?

Лучше бы хотел, говорила она и воздевала руки, но не стал. Так что ты смог появиться. Хороший человек.

Странно, что от матери Франсуа никогда ничего подобного не слышал. Но она болела. Отец, которого он старался вспомнить, казался скорее подобным другим мужчинам, которых упоминала бабушка, – сильным, с грубоватой хваткой, одаряющим оловянным солдатиком из большой ладони, мужчинам, пахнущим распаханными полями. Однажды ночью Франсуа, завернутого в простыню, вынесли на крыльцо. Он то засыпал, то просыпался, а над его ухом жужжали комары. Небо на востоке поголубело. Рука отца была в бинтах. Он говорил, и единственное слово, оставшееся в памяти Франсуа, было «Аляска», произнесенное выразительно, подобно тому, как Жоржина восклицала «аминь». Аляска, повторил отец, отделяя каждый слог. Утром его уже не было. А-ляс-ка, пел Франсуа, гуляя в полях, замахивался палочкой на одуванчики и чувствовал, что счастлив.

Самым печальным было исчезновение матери. В то первое утро, когда Жоржина привела его из кукурузного поля, она держала его ладошку рукой с мозолями, твердыми, как кости под ними. В доме она посадила его рядом с собой.

Ta mère est morte[38], сказала она серьезно. Потом объяснила, что поскольку отец его тоже мертв, она, бабушка, будет его воспитывать, но это будет нелегко – всегда очень трудно вырастить священника. Они слишком быстро портятся, сказала она.

В этот вечер, съев не одну миску картошки и отвалившись от стола, как никогда до этого, он толкнул дверь в комнату матери. Шторы на единственном окне всегда были опущены, но сейчас над опухшими прогалинами заката и над огромной землей висело ярчайшее небо. Комната казалась маленькой. Он прикоснулся к холодной ткани голого матраса, и его охватила дрожь. Он выбежал из дома и понесся через поля. Издалека огни фермы выглядели на равнине, как на суднах в море. В порывах ветра стрекотали цикады. Его стошнило. Он подошел к забору с электрической проволокой и повис на ней, заземлившись. Когда он открыл глаза, в небе сверкали звезды. Он лег на траву, громко оплакивая весь мир.

В первые месяцы, когда бабушка клевала носом, Франсуа откладывал Библию и прокрадывался во внешний мир, ныне запретный, как будто природа была дурным соседством. Потом лето принесло облака без дождя, и он гулял в гремучей кукурузе. Он всегда там гулял, мурлыча песни из маминого радио или собирая для нее цветы. Он остановился, чтобы прислушаться к движению стеблей. Растер крахмалистые кисточки пальцами, потом очистил початок, не сломав. Он посчитал зернышки, отколупнул их ногтем большого пальца и попробовал на вкус. Потом лег на утрамбованную борозду и вжал пальцы в сухую землю, добравшись до слоя, где было прохладно и влажно.

В первый бодрящий осенний день бабушка взяла его за руку и повела из дома по дороге мимо полей склонившейся пшеницы к автобусной станции. Восток, говорили знаки на выезде из города, и он думал о том, что, возможно, тем же путем шли первые дети творения.

Их новым домом стал Монреаль. Небо на подпорках, крыши, взмывшие, как зиккураты, и убогая квартира в двадцати минутах от центра, на улице Леторне около селения Ошлага. Он шел в школу, возвращался к обеду, и каждый вечер полчаса до сна ему разрешалось читать кипу пожелтевших комиксов двадцатилетней давности, найденных бабушкой в картонной коробке. Она получала благотворительную помощь от церкви и других организаций – коробки с бакалеей и обносками. Она немного подрабатывала вязанием вместе с тремя старухами-соседками: они сидели в захламленной гостиной и весьма эмоционально болтали. Иногда старухи слушали радио – классическую музыку, или народные песни мадам Больдак, или квартет «Жаворонок», во время исполнения которых они замолкали, если не считать тихих восклицаний «Oh, le temps!» или «Mon Dieu!». Они часто просили Франсуа почитать Библию и затем обсуждали услышанное.

Его комнатка прежде была кладовкой, теперь полки убрали, и единственным украшением там было распятие и металлическая гравюра Девы Марии. Дверью служила скатерть в красно-белую клетку, такая ветхая, что зимними утрами, когда появлялось суровое, низкое солнце, он видел желтоватые стены кухни. Спать было невозможно, и Франсуа клал подбородок на подоконник и глядел на луну прерий. Он прислушивался к каждому восклицанию на улице, или к неблагозвучной игре далекой гитары, или девичьему смеху.

Бабушка пристроила его алтарным служкой, и после каждой мессы он возвращался домой с долларом для нее. Он помогал отцу Вильбро, старцу-священнику, вонявшему сигаретным дымом. Впрочем, Франсуа хотел сделать бабушке приятное: он усердно штудировал и учение, и катехизис. Он был стеснительный, мечтательный и слишком маленький для своего возраста, так что его часто дразнили. Бабушка шила ему одежду, даже белье, из такой грубой ткани, что при повышенной влажности вдоль швов по бедрам бежали мурашки. Волосы ему стригли почти в тонзуру, потому что бабушка видела в кудрях дьявола. Франсуа поверил в бабушкино утверждение, что он – хороший, и в то, что другие дети его возраста – испорченные. Он решил, что когда-нибудь станет священником, хотя среди скамеек в церкви не чувствовал ничего особенного, ничего подобного тому, что ощущал стоя в кукурузе, когда стебли раскачивались в вышине, а он закрывал глаза, отворачиваясь от солнца, и хотел потеряться и бродить по полям вечно.

Когда мать Франсуа умерла, Жоржина обыскала каждый ящик в секретере и кладовке, но не нашла никаких следов Жана, только свидетельство о рождении матери, список долгов и пачку писем на английском, которые она не смогла прочесть, но сохранила на всякий случай. Остальное она сожгла вместе с простынями со смертного ложа. Сомнений не было. Призрак привел ее сюда, и она должна посвятить себя воспитанию Франсуа. Пугало ее только то, что он может умереть, как карлик, или заразный гул за окном заберет его от нее. Она бы предпочла жизнь в деревне, где можно спокойно думать о спасении, но отсутствие корней непременно заметили бы, и сплетни помешали бы будущему.

Годы странствий не были к ней снисходительны. Колени и щиколотки стали шишковатыми, ноги искривились, как корни. Скоро Жоржина уже не могла выходить из дома. Франсуа был у нее на посылках, а она сидела около радио, погруженная в дрему, и просыпалась только на звуки аккордеона. Иногда мальчик притворялся, что хочет спросить об отце, просто для того, чтобы услышать те, другие, приукрашенные истории – об Эрве Эрве, поборовшем чемпионов из дальних стран – le Suède, le Gèant, le Russe Noir[39], – или о мускулистом мальчике и его хрупкой сестре. Истории о невероятной любви его волновали.

И только когда Франсуа исполнилось шестнадцать, он начал сомневаться. И подсчитал года. Бабушка искала его семь лет, сакральное число, а потому подозрительное, а ему было шесть. Он узнал из энциклопедии, что созревание плода длится около двухсот восьмидесяти дней, чуть меньше, чем девять месяцев. Он занялся вычислениями и выяснил, что если отец явился ей в виде призрака, это должно было случиться в недели зачатия. Но Франсуа смутно припоминал, что даже в последние месяцы жизни мама все еще ждала. Иногда в теплые летние вечера она была уверена, что отец вот-вот вернется, и просила Франсуа подкрасить ей лицо – руки тряслись, и она научила его делать макияж. Они вместе изучали ее отражение, пряди ее волос на коже казались живыми. С ненужной медлительностью он подводил ей губы и глаза, румянил щеки, каждое ласковое минутное движение тянулось по лицу, так что дыхание ее становилось свистящим, словно от удовольствия. Потом они сидели на крылечке, ожидая отца, а вокруг них в заходящем солнце вились комары, летевшие с полей, подобно дыму.