Книга Специальные команды Эйхмана. Карательные операции СС. 1939-1945 - Майкл Масманно

Но как только он произнес эти слова, похоже, сразу же пожалел об этом. Он смотрел застывшим взглядом вперед, как бы сознавая, что здесь, в Нюрнберге, он стоял на перекрестке, там, где народы всего мира подводили итог его деяниям. Мышцы его горла явственно напряглись, и я предположил, что он готовится заявить, что его мучает совесть, что он не может выдержать ее постоянных приступов в связи с убийствами такого количества людей, перед которым содрогнулся бы даже вождь дикарей-каннибалов. Но Науман продолжал колебаться. Было видно, что он не может отречься от человека, который сделал его генералом и наделил той высшей властью, которой может только пожелать смертный, властью единолично выносить смертные приговоры. И он решил остановиться на прежнем решении и настаивать на том, что одобрял приказ Гитлера.

Желая убедиться, что это было хорошо обдуманное решение, я спросил: «И поскольку вы были согласны с приказом, вы всегда охотно выполняли его, не испытывая потребности попытаться отказаться от его выполнения?»

Его пальцы выбивали дробь на бортике ограждения свидетельского места; он несколько раз закрыл и снова открыл глаза. Теперь чувство моральной вины, возможно, нашептывало ему ответ, который должен был показать миру, что у этого человека есть совесть.

«Я уже сказал, ваша честь, что у меня были сомнения. Да, я испытывал и нежелание выполнять приказ, и борьбу между долгом и совестью и одновременно сознавал, что эта мера была необходимой для борьбы с большевизмом».

Как уже было сказано, ему, конечно, было понятно, что его ответы будут иметь решающее значение. Поэтому я хотел дать ему столько времени, сколько было нужно, чтобы осознать, что он совершил и как он будет за это нести ответственность.

«То есть вы все-таки не вполне были согласны с приказом фюрера? Позвольте мне напомнить вам, подсудимый, что, когда солдат идет в бой, он не испытывает сомнений. Он идет сражаться. Он знает, что его противник вооружен. Он знает, что воюет за свою страну и поэтому может убивать. А потом, когда он возвращается домой, по ночам он спит спокойно, не испытывая ни сомнений, не раскаяния. Наоборот, он может с удовольствием вспоминать битвы, в которых участвовал. А вы говорите, что испытывали чувство сомнения. Иногда вам не хотелось выполнять приказ, то есть…»

Здесь я сделал паузу, и, казалось, весь мир замер вместе со мной. Обвиняемый сидел так же неподвижно и спокойно, как песочные часы на стене. И весь зал замер, подобно статуям. Проникающий в зал заседаний солнечный свет отражался от пола и бросал причудливые тени на многочисленных посетителей. Он падал на свидетельское кресло, играя на мундире Наумана так, что форма стала похожа на ослепительно сверкающие доспехи. Казалось, время остановилось.

Прочистив горло, чтобы завершить свое заявление, я снова заговорил: «Итак, я спрашиваю вас, бывало ли такое, когда вам не нравился этот приказ?»

И снова молчание. Внешне Науман выглядел так же, как бронзовые песочные часы, но было видно, что внутри его гложет сомнение и хочется переменить свое решение. Что же он предпочел: остаться честным в глазах фюрера, даже мертвого? Или заслужить уважение мира, тысячи ни в чем не повинных обитателей которого он обрек на смерть? Науман слегка развернулся в кресле, чтобы иметь возможность смотреть мне в лицо. Он одернул лацканы мундира и мягким уважительным голосом ответил: «Ваша честь, я считал приказ правильным, потому что в нем содержалась одна из наших целей в войне. А это значит, что он был необходим».

Для того чтобы не было никаких сомнений в его решении, я отметил, какие выводы мы сделаем из его слов.

«Значит, из вашего ответа трибунал может заключить, что вы не видели в приказе ничего плохого, несмотря даже на то, что он обрекал на смерть беззащитных людей. Именно такой вывод мы делаем из вашего ответа».

Он кивнул: «Да, ваша честь». И когда он шествовал обратно на место обвиняемых, можно было вообразить, что он делает это под аккомпанемент музыки из оперы «Гибель богов» (Götterdämmerung) Вагнера.

Поведение штандартенфюрера СС Вальтера Блюме несколько отличалось от поведения генерала Наумана. Он заявил, что повиновался приказу фюрера, так как был вынужден выполнять его. Но в душе эта директива наполняла его отвращением. Однако, несмотря на это, он требовал от своих людей четкого выполнения приказа. Со шрамом, от левого угла его рта до половины его щеки, когда этот человек давал свидетельские показания, казалось, что с помощью скальпеля хирург еще слегка расширил отверстие его рта, чтобы ему было легче разговаривать со своими подчиненными из зондеркоманды 7а, которая, судя по его рапортам, внесла свой вклад в дело очищения оккупированных территорий от «абсолютно неполноценных в расовом отношении элементов».

Было легко представить себе, как Блюме с его покатым лбом и широким ртом стоит перед строем солдат и отдает им команду заполнить магазины и взвести курки, а затем зычным голосом обращается к ним теми же словами, которые он говорил в суде: «Конечно, это не дело немецкого солдата расстреливать беззащитных людей, но фюрер отдал приказ о таких расстрелах, иначе эти люди либо станут стрелять в нас, став партизанами, либо в наших товарищей и наших собственных женщин и детей. Всех их нужно защитить, поэтому мы и обязаны осуществить эту казнь».

Блюме пояснил со свидетельского места: «Мы должны были помнить об этом, выполняя тот приказ». Но при этом он забыл упомянуть, что мужчины, женщины и дети, которых он приказал умертвить, не совершали никакого преступления и никого не убили. Он только помнил слова фюрера о том, что «эти люди собирались стрелять в них», их женщин и детей, находившихся за тысячи километров от них. Иными словами, евреев следовало убить за то, что существовала вероятность, что они неизвестно когда в необозримом будущем могут представлять опасность для фюрера и его палачей. Блюме говорил, что подготовил свою речь, чтобы пощадить чувства своих подчиненных, но то, что он делал, на самом деле убеждало их, что убивать невиновных беззащитных людей было правильно и справедливо. Если бы он действительно считал приказ несправедливым, совесть в конце концов не позволила бы ему говорить фальшивые слова в защиту этого приказа, упоминая о справедливости и порядочности. Его проповеди, возможно, убедили его солдат со всем энтузиазмом участвовать и в других казнях, от чего в противном случае они могли отказаться или выполнять их не так ретиво.

Очевидно, предвидя заранее, что его могут спросить, почему, считая приказ фюрера несправедливым, он не подавал по команде ложные отчеты, тем самым избавив себя и своих людей от его выполнения, Блюме заранее сам опроверг невысказанное обвинение: «Ложный рапорт в моем случае был бы невозможен. Я считал это недостойным для себя занятием». Затем он добавил в результате дальнейших раздумий: «Помимо моего личного отношения к ложным донесениям, это было бы неверно и потому, что вскоре ложь все равно была бы раскрыта. Такое было бы рассмотрено как прямое неподчинение и для меня лично означало бы смертный приговор».

Конечно, если бы возможное суровое наказание было главным мотивом, это значило, что отказ Блюме подавать ложные рапорта руководству был оправданным, так как основывался на чувстве самосохранения. Но, поскольку он предложил два взаимоисключающих варианта объяснения, я спросил его, который из них подвигал его на необходимость скорее продолжать убийства, чем сочинять ложные донесения. Он ответил: «Ваша честь, сегодня я уже не могу представить себе точно, какое же из тех соображений брало тогда верх, но оба они были вполне реальными, и оба представляли собой препятствие к этому решению».