Книга Еще один шанс... - Роман Злотников

— А ты чаво стоишь?! — рявкнул он на Настену. — Давай туда ж!

— А вы как же, батенька? — испуганно бросила она, повинуясь.

— Да уж как-нибудь, — буркнул он и ловко поднырнул под брюхо Безгривки как раз в тот момент, когда до них добрались шиши[32].

Первым к их телеге подбежал худой ражий мужик в нагольном тулупе, вооруженный обычным плотницким топором. Не обращая на них никакого внимания, он запрыгнул в телегу, отчего ее нижняя доска просела и пребольно стукнула Настену по затылку, и принялся копаться в мешке с их рухлядью. Не обнаружив там ничего для себя привлекательного и разметав все по сторонам, он спрыгнул с телеги и, подскочив к отцу Настены, выдернул того из-под брюха лошади, ухватив за куцую бороденку.

— Хлеб где?! — заорал он. — Хлеб есть?!

— Откуда, батюшка? — заверещал отец. — Оттого и с места принялись, что совсем есть нечего… Хоть ложись да и помирай!

— А серебро?

— Дык серебра у нас отродясь не было. Худые мы, — продолжал причитать отец. — Если в добрый год когда одна деньга заводилась, то уж сейчас-то… — И, увидев, как шиш, понявший, что никакого прибытка он с них не получит, замахнулся на него топором, заверещал: — Не погуби, батюшка!

В этот момент под телегу протянулась чья-то рука и, ухватив Настену за волосы, отчего ее платок совсем сбился, выволокла девушку наружу.

— Эх ты! — удивился невысокий шиш в драном армяке, похоже настолько уже изношенном, что он был не способен обеспечить хоть какую-то защиту от холода. И потому шиш поверх закутался в женский пуховый платок, перетянув его на груди крест-накрест. — Тятень, гля-кась, какая девка лепая!

Первый шиш, все пытавшийся ударить батюшку топором, что ему не удавалось, потому как батюшка повис на его руке, замер, затем вырвал руку с топором, пнул батюшку и подскочил к Настене. Ухватив ее крепкими пальцами за подбородок, он резко задрал голову девушки вверх и пару мгновений рассматривал ее, как коновал рассматривает кобылу, а затем осклабился, обнажив крепкие желтые и крупные зубы, даже скорее настоящие клыки, и, повернувшись к отцу Настены, спросил:

— Твоя?

Тот, все это время продолжавший стоять на коленях, мелко закивал головой.

— Хороша! — констатировал шиш, после чего махнул отцу рукой: — Проваливай.

Отец сглотнул, бросил на Настену отчаянный взгляд, но быстро вскочил и, торопливо вытащив из-под телеги младшеньких детей и покидав прямо на них кое-что из разбросанной шишом рухляди, потянул за собой Безгривку, стараясь не смотреть на старшую дочь. Настена же лишь широко распахнула глаза и долго глядела в спину отцу, торопливо пробирающемуся между шишами, продолжавшими с какой-то веселой злостью грабить остальных беженцев, но так ничего и не сказала. И вообще, ей показалось, что все это — беженцы, шиши, отец — внезапно отдаляется от нее, размывается, а звуки грабежа доносятся до нее как сквозь вату…

— Ка-андальныя! — внезапно разнеслось откуда-то сбоку.

Все на мгновение замерли, а затем шиши, кто как был, даже не ухватив с собой никакой уже отложенной рухляди, сиганули с телег и во весь дух ринулись к лесу. Настену обдало легким ветерком, и когда она медленно, как во сне, повернулась, то увидела, что Тятень тоже несется к лесу. Он мчался очень быстро, ноги так и мелькали, полы его тулупа развевались будто куцые, уродливые крылья летучей мыши, а следом за ним, но все больше и больше от него отставая, мчался мелкий шиш в женском пуховом платке…

Далеко они не ушли. Полтора десятка всадников, вывернувшие из-за невысокого пригорка, сразу же припустили галопом и буквально в несколько шагов настигли разбегающихся шишей. Вот упал мелкий в женском платке, получив по затылку кистенем, вот еще один, вот и еще трое… Тятень почти успел добраться до леса, но тут вырвавшийся вперед всадник внезапно вскинул руку с зажатой в ней пистолей, и прогрохотал выстрел…

Тело Тятеня приволокли к дороге за ногу, оставляя на снегу кровавую полосу. Настена молча смотрела, как его раздели, оставив лишь исподнее, и, уже мертвого, сноровисто вздернули на ветке сухого, умершего дерева у самой дороги. За столь короткий промежуток времени судьба девушка дважды резко переменилась, и она находилась в некоторой прострации. Но кое-что она уже успела понять. Потому что когда к ней подскочил отец и принялся ощупывать ее и гладить по голове, приговаривая:

— Доченька, доча… живая, спасибо тебе, Господи, живая… — только молча отстранилась.

Она по-прежнему едва слышала, продолжая воспринимать окружающее как сквозь бычий пузырь, который был натянут на раму крохотного оконца их избы. Отец замер, затем губы его задрожали, на глаза навернулись слезы, и он отвернулся. А что тут было говорить… но ей вдруг стало жалко отца. На него за последнее время столько всего навалилось — неурожай, голод, смерть матушки… Но мерзкое ощущение дикого, ледяного холода внутри, появившееся даже не в тот момент, когда шиш Тятень нагло разглядывал ее, а позже, когда она смотрела в удалявшуюся спину отца, никуда не делось…

Звуки вернулись как-то внезапно и разом.

— Вот дурной, Гаврша, — бубнил кто-то рядом. — И зачем стрелял? Снега-то кот наплакал, лес — голый стоит. Ну куды бы он от нас в лесу делся?

Остальные шиши, которых, как выяснилось, не убили, а только дух повышибали, уже были собраны, сноровисто связаны и теперь сидели в снегу у дороги, тоскливо глядя по сторонам. Беженцы собирали по обочинам свою разбросанную рухлядь, опасливо поглядывая на грозных всадников. Наконец кто-то не выдержал и с испужиной в голосе спросил:

— А вы кто будете, люди добрые?

— Мы-то? — хохотнул один из всадников. — А мы царевичева холопского полка вои.

— Царевичева?! — Люди обрадованно переглянулись. По рядам беженцев пробежало оживление. — А не скажете ли, царевичевы вои, далеко ли нам до Белкино, до царевичевой вотчины?

Вои рассмеялись:

— Туда, что ль, шли?

Беженцы дружно закивали.

— А то ж! — запричитал дедок, ковылявший в самой голове их небольшого каравана с двумя укутанными с головы до ног в какие-то тряпки детишками, видно внуками. — С самого Сретения иду. Совсем мочи нет! Глад и мор. Хлебушек еще в том годе кончился. Летом лебеду, крапиву собирали да сушили, коренья ели, ягоду лесную, да и того уж нет. О-хо-хо… То не голод, не беда, коли ржица не рода, а то голод и беда, коль не родит лебеда, — напевно произнес он. — Из-за них вот, — он кивнул на детишек, — в путь-дороженьку и отправился. А то куды я от родных могил? Бают, царевич всех привечает? — вопросом закончил он свою речь.

— Привечает, — отозвался, похоже, старшой среди воев, — да не всех. Токмо крепких, здоровых и ремеслу какому обученных.

Дед охнул:

— А нам-то куда деваться, мил-человек? Помирать нешто?

Старшой покачал головой: