Книга Семь столпов мудрости - Томас Лоуренс

В числе этих агейлов были жители Неджда, юноши из Анайзы, Бураиды или Русса, служившие по нескольку лет по контракту в регулярной кавалерии на верблюдах. Молодые славные ребята от шестнадцати до двадцати пяти лет, большеглазые, веселые, получившие кое-какое образование, неглупые, с разносторонними интересами – отличные попутчики. Среди них редко попадался неприятный тип. Даже на отдыхе, когда лица большинства восточных людей выглядят вялыми и безжизненными, эти парни не утрачивали своей живости и привлекательности. Они говорили на изысканном гибком арабском языке и держались несколько манерно, часто даже щегольски. Определявшаяся городским воспитанием сообразительность и рассудительность позволяли им управлять собою и подчиняться начальникам без каких-либо докучливых инструкций. Их отцы торговали верблюдами, они с раннего детства сопровождали их в пути и в результате теперь находили дорогу в пустыне инстинктивно, как бедуины, а свойственная им несколько декадентская мягкость делала их податливыми, терпимыми к грубости и физическому наказанию, что на Востоке является внешним свидетельством дисциплинированности. Они отличались склонностью к покорности, но по своей природе были солдатами, под началом привычных командиров сражались храбро и с умом.

Поскольку агейлы не были племенем, у них не было кровных врагов, что позволяло им свободно перемещаться в пустыне. В их руках были караванное дело и внутренняя торговля. Доходы в пустыне были скромны, но достаточны, чтобы не поддаться соблазну уехать за границу, в более комфортные условия жизни. Ваххабиты, приверженцы фанатичной мусульманской ереси, навязали свои строгие правила беспечному и цивилизованному Касиму. В Касиме было мало кофеен, много молитв и постов, никакого табака, никакого флирта с женщинами, никаких шелковых одежд, золотых и серебряных шнуров на головных уборах и прочих украшений. Все было принудительно набожным и вынужденно пуританским.

В Центральной Аравии такой периодический подъем аскетических верований с интервалами чуть меньше столетия был естественным феноменом. Всегда приверженцы того или иного религиозного направления считали, что верования их соседей засорены суетными устремлениями, которые становятся нечестивыми в воспаленном воображении проповедников. Они поднимались снова и снова, завладевали душами и телами людей любого племени, а потом разбивались на мелкие секты, столкнувшись с городскими семитами, купцами и сластолюбцами. В условиях городского комфорта новые верования истаивали и утекали, подобно водам при отливе или сменяющимся временам года, причем каждый очередной подъем нес в себе семена скорой смерти от чрезмерной праведности. Нет сомнения в том, что они неизбежно будут возвращаться до тех пор, пока исконные причины – солнце, луна, ветер, – действующие в пустоте открытых пространств, не перестанут бесконтрольно владеть медлительными, не тронутыми цивилизацией умами обитателей пустыни.

Однако в тот полдень агейлы думали не об Аллахе, а о нас, и когда Ибн Дахиль разводил их в правую и левую цепочки, они ревностно равнялись в новом строю. Снова прогремели барабаны, и ехавший в правом крыле поэт затянул пронзительную песню, где был всего один куплет о Фейсале и о тех радостях, которыми он одарит нас в Ведже. Внимательно прислушивавшееся к нему правое крыло подхватило песню и пропело куплет хором раз, и другой, и третий, с гордостью, самодовольством и насмешкой. Однако, прежде чем они успели начать куплет в четвертый раз, поэт левого крыла громко пропел свой ответный экспромт, изливая еще более пылкие чувства. Левое крыло встретило его одобрительным ревом под гром снова зазвучавших барабанов, знаменосцы расчехлили свои огромные темно-красные флаги, и вся свита – правые, левые и центр – грянула единым полковым хором:

Утратил я Галлию, Рим потерял,

Британию бросил в огне,

Но хуже всего, что, кроме того,

Лалаге не вернется ко мне…[7]–

только потеряли они не Британию, а Неджд и женщин Маабды, и неизвестно, какое будущее ожидало их на пути из Джидды в Суэц. И все же это была хорошая песня, с четким ритмом, который так понравился верблюдам, что они опустили головы, вытянули шеи и мечтательно зашагали шире, раскачиваясь в такт мелодии, пока не смолкла песня.

В тот день переход для них был легким, поскольку шли они по твердым песчаным склонам длинных пологих дюн, совершенно голых, если не считать редких вкраплений хилого кустарника в лощинах да чахлых пальм в увлажненных низинах. Позднее, уже на обширной равнине, к нам не спеша подъехали откуда-то слева два всадника, чтобы приветствовать Фейсала. Первого из них я знал: это был грязный, старый, подслеповатый Мухаммед Али эль-Бейдави, эмир Джухейны, второй же выглядел несколько странно. Когда он приблизился, я разглядел на нем под плащом форму цвета хаки и шелковый головной платок, сильно съехавший набок. Он поднял голову, и я увидел красное шелушившееся лицо Ньюкомба с усталыми глазами, с резко очерченным ртом и выразительной добродушной улыбкой на губах. Он приехал в Ум-Ледж этим утром и, узнав, что мы только что выступили, схватил самую резвую лошадь шейха Юсуфа и поскакал вдогонку за нами.

Я предложил Ньюкомбу своего запасного верблюда и вызвался представить его Фейсалу, которого он приветствовал как старого школьного приятеля. Оба сразу же ушли с головой в обсуждение текущих проблем, обменивались предложениями, вступали в споры и молниеносно выстраивали дальнейшие планы. Реакция Ньюкомба была мгновенной; бодрая свежесть дня, да и самой жизни, как и сопутствовавшая армии удача, придавала маршу вдохновенный подъем, и нас буквально распирало предвкушение радостного будущего.

Мы миновали Гувашию с негустой пальмовой рощей и без труда двигались по лавовому полю, неровности которого были заполнены песком как раз настолько, чтобы их сгладить, но не давать ногам вязнуть. Повсюду из-под песка выступали верхушки самых высоких наплывов лавы. Часом позже мы неожиданно подошли к гребню, обрывавшемуся песчаным сбросом, крутым, обширным и достаточно гладким, что позволяло назвать его песчаной скалой. За ним простиралась обширная великолепная долина, словно вымощенная круглой галькой. То была Семна, и теперь наша дорога пошла вниз, по террасам, поросшим пальмами.

Наверху ветер дул нам в спину, а на дне долины было очень тихо и тепло под защитой большой песчаной гряды. Где-то поблизости должна была быть и вода, и нам пришлось, по совету нашего главного проводника Абдель Керима, остановиться до возвращения разведчиков, вышедших вперед для поиска ям с дождевой водой. Мы прошли еще четыре сотни ярдов по долине, пока не оказались в безопасности от дождевых промоин. Фейсал слегка похлопал по шее своего верблюда, тот опустился на колени под жесткий шорох гальки. Хеджрис расстелил для нас ковер, и мы вместе с другими шерифами расположились на нем, обмениваясь шутками, пока нам варили кофе.

Я рассказывал Фейсалу о величии Ибрагима-паши, вождя милли-курдов в Северной Месопотамии. Когда ему приходилось отправляться в поход, его женщины поднимались до рассвета и, бесшумно ступая по туго натянутой ткани шатра, снимали растяжки, другие внутри удаляли стойки, очищали их, паковали и навьючивали на верблюдов. Затем они исчезали, а паша просыпался один на своем ложе под открытым небом, хотя вечером ложился в богатом шатре.