Книга Лечение электричеством - Вадим Месяц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Грабор вышел на веранду, попугай когтисто спустился с дерева и сел ему на плечо. Глаза его были рядом с дырявыми его ушами, он хотел улететь в жаркие страны, но не имел в мозгу компаса. Лиза собирала стекло в гостиной, насвистывая тирольский мотив.
— Ты не порезалась? — переспросил Грабор, пытаясь стряхнуть с себя наваждение.
— Посади его в клетку. — И потом все более нарастающим голосом. — Ну как я (с ударением на слове «я») могла порезаться? Как ты вообще себе это представляешь? «Мне тридцать лет, и ждет меня корона»… Помчимся?
Они проехали несколько городков на Юг, вкатились в Санта-Алисию… Местечко светилось рекламами артистических салонов, маленьких труднодоступных магазинов. Улицы и деревья сверкали лампочками к Рождеству, пешеходов почти не было.
— Трогательный городок. Они запретили здесь курить даже на улицах. Хочешь сюда переехать?
— А жители теперь курят в другом городе?
— Ты никогда не был художником.
В ее любимом парке находился кемпинг, что-то вроде бревенчатой студенческой гостиницы, где она ночевала несколько раз: так призналась.
— Когда я не захочу никого видеть, я сюда перееду, — сказала Толстая, разбрасывая уткам заварные пирожные. — Когда нас отовсюду выгонят.
— Когда тебя отовсюду выгонят?
— Когда нас отовсюду выгонят. Нас вот-вот отовсюду выгонят. Здесь шестнадцать долларов в день.
— Для нас это дорого, Лиза. Лучше в тюрьму.
— Мы и там не нужны.
В ее словах была доля правды, но Грабор никакой правдой сегодня не интересовался. Кормить уток ему не хотелось. И лебедей кормить не хотелось. Подплыл желтый лебедь с черным носом, и его кормить не хотелось.
— Неужели ты здесь не хочешь погулять? Тень, покой…
— У тебя шнурок из ботинка торчит, — Грабор сел на лавочку и завязал Лизоньке ботинок.
Она хотела в ресторан, эта девочка всегда хотела в ресторан. Около «Пилигримов» заскочила на почту проверить свой мейл-бокс, долго стояла на улице, листала счета.
— Я человек без адреса. Ты — без паспорта.
У Грабора тоже не было теперь никакого места жительства. За Варик он уже давно не платил. Надо быть более прагматичным в выборе женщин, подумал он. У него это никогда не получалось. Сколько можно так жить: сам голодранец, подруга голодранка.
— Я это по твоей машине понял, — сказал он. — Трогательно.
В салоне ее «Вольво 760» были разбросаны лифчики трех расцветок, несколько английских книжек в мягких обложках, окурки от американских сигарет, пустые фляжки из-под французского коньяка, китайские зубные щетки. На заднем сиденье стояла большая розовая картина с голой женщиной у окна. Лизонька гордилась своей работой.
— Пойдем, меня здесь любят, — сказала она. — Чуть-чуть.
— Если любить, то только чуть-чуть, — согласился Грабор.
Заведение оказалось дорогим, с кабинками вдоль стен, небольшой сценой посередине, окруженной рядами столиков. Проходы и лесенки были выложены бордовым бархатом, под потолком висели блестящие медные крылья, покачивающиеся от дуновения вентиляции. Музыка еще не началась, на сцене настраивался виолончелист в смокинге печального оттенка. Видеопроектор, установленный над барной стойкой, демонстрировал какой-то черно-белый дуэт братьев саксофонистов. Человек на сцене пытался подхватить мелодию из фильма, постоянно сбивался, вновь начинал вертеть колки.
— У меня был мужик, итальянец, саксофонист, он здесь играл на кларнете, — сказала Лизонька. — Мне с ним было хорошо, как с тобой.
— Ему было плохо с тобой. Мне с тобой плохо. Смылся?
— Помер.
Подошел официант, рукава его белой накрахмаленной рубахи топорщились парусами из-под жилетки, которую он застегнул на все пуговицы. Они заказали вино и сырых ракушек, все внимательней прислушиваясь к музыке.
— Мне не нравятся эти цены. Что за праздник сегодня?
Лиза обиженно фыркнула.
— День рождения Энтони.
— Он родился на один день раньше Исуса Христа, — сказал Грабор. — Брось придуриваться. У меня плохое самочувствие.
— Я не доктор.
Грабор стал рассматривать виолончелиста: тот все ковырялся со своим инструментом. К столику подошел немолодой уже человек обыкновенной внешности. Его дряблая одежда контрастировала с бархатным фоном ресторана. Он протянул Грабору открытку и авторучку.
— Вы французский певец, да? Можно автограф?
Грабор кивнул, молниеносно расписался на открытке и вернул ее старику.
— Извините, я с дамой.
— Конечно, конечно.
— Привыкай, — сказал Граб, когда мужчина удалился. — Я иностранец, это нравится женщинам, дедам морозам и животным. Я пою. Я очень тихо пою, но кто может, тот слышит. Мне помогает это на каждом шагу.
— Вот наш француз, самый иностранный, — улыбнулась Лизонька, когда они через гараж вернулись в свой заповедник.
На кухне громко играло радио, и попугай подпевал ему рваными криками. Иногда ему удавалось повторить целые куски мелодий и текстов, но в основном шел экваториальный шум.
— Можно я помочусь под его клеткой? — спросил Грабор.
— Ты его полюбишь. Любовь зла.
Лизонька встала перед Грабором на колени, расстегнула ему джинсы. Заскрипела кожура от орехов, валяющаяся на полу. Грабор взял ее за волосы обеими руками. Странно, но попугай почему-то притих на это время. Она добилась результата быстро, минуты за три, улыбнулась своим все еще напомаженным ртом:
— Соскучился? Мальчик…
Грабор стер пену с ее губ и подбородка.
— Куртизанка.
Они много пили и трахались под звуки польских видеофильмов. Потом, ближе к ночи, появилась какая-то худосочная девица.
— Трахаетесь, — констатировала она. — Хорошо вам.
— Это моя профессия, — сказал Грабор. — Жиголо. Больше я ничего не умею.
— Сколько она вам платит?
— Вы можете предложить больше?
— Могу. Но не буду. Лизонька вас любит, надо иметь совесть. Вы надолго?
— Тебя никто не держит, — встряла Толстая. — Не ломайся.
— Давайте обсудим кинофильм. Вот входит он, вот она за решеткой. Оба плачут. Жалко француженку. Жалко Францию. Жалко всю Европу. Такая ведь пузатая мелочь…
Хозяева вернулись утром, на четыре дня раньше намеченного. На Тахо их застиг снежный буран, лыжи сами собой отменялись. Толстяк с Грабором попытались изобразить радостную встречу. Оказалось, что кроме прочего они сломали в гараже дверь. Наташка была радушна и вертлява. На них никто не обижался. Удивлялись только количеству опорожненных бутылок.
