Книга Свинг - Инна Александрова

Деревенская жизнь, грубая и грязная, маме и мне не нравится. Отцу дали дом выселенного кулака. Люди на нас косятся: говорят, что кулак был вовсе и не кулак, а многодетный зажиточный, справный мужик. Погнали его с семьей куда-то в Сибирь.

Отец часто уезжает в район за указаниями. Он — председатель поселкового Совета. Обрушивается на дурацкие указания, которые дают ему в районе. Конечно, ругается дома, но однажды, не выдержав, — при людях. Кто-то тут же доносит об этом районному начальству. Отца вызывают в район и велят положить на стол партбилет. Он кладет, а дома говорит маме, чтобы по-быстрому собиралась: надо мотать — иначе арестуют. Мы собираемся в один день. Уезжаем далеко — на Урал. В Свердловск, бывший Екатеринбург. Теперь это опять Екатеринбург.

В самом Свердловске отцу не удается устроиться — нет жилья. Поэтому останавливаемся под Свердловском — в военном городке. Отец хороший специалист. Руки его тут же находят применение.

В тридцать третьем у нас рождается Раечка. Сестричка на десять лет моложе меня. Теперь у мамы я — полноправная помощница. Раечка крепенькая, толстенькая, спокойная, глаза — точно мамины. Мама пошла работать в столовую. С Раечкой после школы — я, а когда я в школе, носим сестричку к соседке. За небольшое вознаграждение соседка сидит с ребенком полдня.

Все как-то устраивается, хотя ссоры между родителями происходят часто. Отец любит компанию, любит выпить. Маме это не нравится. И к тому же мама очень ревнива. К отцу, хотя он совсем не красавец, бабы липнут.

Я заканчиваю школу в тридцать девятом. Мне всего шестнадцать. В первый класс пошла крохой — шестилетней. Брать не хотели. Математика, русский, литература идут у меня одинаково хорошо, но в девятом классе к нам приходит молодой преподаватель по черчению, и все девчонки в него влюбляются, но он почему-то выделяет меня: мои чертежи, и правда, аккуратней, чем у других. Решаю: пойду в политехнический на машиностроительный факультет. Он считается самым трудным. Трудности преодолевать обожаю.

Война сорок первого застает всех в военном городке. Я заканчиваю второй курс института. Отца тут же забирают, но не на фронт, а в трудармию. Отправляют недалеко. Иногда он приезжает на побывку, привозит пайки. Становится очень голодно.

Что помню о войне? И много, и немного. Помню песни и стихи по радио, когда пели:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой!

Или:

Про тебя мне шептали кусты

В белоснежных полях под Москвой.

Я хочу, чтобы слышала ты,

Как тоскует мой голос живой.

Помню, как читали стихи Ахматовой и Берггольц:

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

Мы будем драться с беззаветной силой,

Мы одолеем бешеных зверей,

Мы победим, клянусь тебе, Россия,

От имени российских матерей.

Эти песни и стихи, конечно же, воодушевляли, заставляли думать, что зло не бесконечно, что вот кончится война, и все заживут мирно и счастливо.

Ну, а в жизни военного городка было страшно. Бараки, бараки, бараки… Вся Россия жила тогда, перед войной, и, конечно же, во время войны в бараках. Удобства — во дворе. Но дело не в этом. Страшной была сама «барачная» жизнь: бесконечная ругань женщин, пьяные, оставшиеся вне фронта мужчины. В том числе в таком вот состоянии пребывал иногда и отец, который как мобилизованный на трудфронт работал на Уралтрансе — Уральском транспортном предприятии.

Помню баб, оставшихся без мужиков и начавших потихоньку гулять с парнями, что не ушли еще на фронт или, наоборот, вернулись ранеными и уже не могли воевать. Перед войной открыли много горсадов, танцплощадок, куда вечером ходили девчонки, чтобы вернуться с кем-нибудь и переспать. Потерять девственность стало модно.

К лету сорок первого окончила два курса института, но была очень худенькой и самой маленькой по росту и возрасту. В июле сорок первого предложили место воспитательницы в детском саду военного городка, но я не пошла, потому как даже не намекнули, а прямо сказали, что питаться буду за счет детей. Такой расклад меня не устраивал. Надо мной посмеялись, а та, что пошла вместо меня, очень скоро купила себе чернобурку и лакированные туфли.

Я же пошла туда, где работал отец, — на Уралтранс и, закончив краткосрочные шоферские курсы, стала «рулить». Пока шоферила, никогда никто из мужиков не приставал. Пить и курить тоже не научилась.

Следующий этап — завод. Косыгин переправил его на Урал из Подмосковья. Завод был колоссальный, военный, номерной, делал продукцию, которая с колес шла на фронт. На заводе вначале поставили к фрезерному станку, но получалось плоховато. Начальник цеха хорошо относился ко мне, а когда внимательно посмотрел мои документы и увидел, что в активе — два курса института, назначил экономистом цеха. И я старалась, очень старалась…

Было очень голодно, хотя обед какой-то давали. Но в супе крупинка бегала за крупинкой, а второе — вермишель — складывала в тряпочку и несла домой Раечке. Мама перед самой войной ушла с работы в столовой — попала в больницу. Ей тогда первый раз сделали операцию на щитовидке. Раечка и она были очень голодными. Пайка отца, его денег ни на что не хватало.

Помню очень частые комсомольские собрания, которые затягивались до полуночи из-за сплошной говорильни. Переливали из пустого в порожнее. Меня это раздражало, потому что потом в полночь приходилось одной топать восемь километров до дому через лес — тайгу. Я не трусиха, но было страшно.

Наверно, в это время за мной стал ухаживать Славка, Слава Корольков, что жил в наших бараках. Он был старше на два года, но не оказался на фронте, потому что носил очки с толстенными стеклами. Славка был невысоким, щуплым и очень добрым. Он так преданно смотрел своими светлыми близорукими глазами, что невольно приводил в смущение.

Не получилось у нас даже дружбы: однажды зимой, выйдя на работу еще затемно, увидела, как Славка справлял нужду за бараком: отхожее место было метров за сто.

Он тоже меня увидел и больше уже никогда не решался подойти. Девчонки барачные говорили, что сильно страдал от случившегося.

А тебя, Мишенька, увидала, когда был ты под потолком цеха на высоте, наверно, метров тридцать или сорок. Был перепоясан специальным поясом, а к поясу привязана веревка — тебя страховали. Что нужно было делать на такой высоте, не помню, да может, и не знала, но меня потрясло само твое бесстрашие, и я впервые в жизни попросила девчат познакомить меня со смельчаком. Когда выразила свое восхищение, ты только сказал: «Я — альпинист». Как потом узнала, ты действительно был альпинистом, участвовал во многих походах на Кавказ. Конечно, до войны.

Наверно, через неделю мы встретились опять в цеху. На ходу остановились и очень внимательно посмотрели друг на друга. Я уже знала, что альпиниста зовут Михаилом Радиным, и он — главный инженер цеха. День и ночь сидел ты тогда в своей стеклянной будке чуть ли ни под потолком цеха. Обзор — триста шестьдесят градусов. Тут же на диване и спал. У тебя одного на весь цех было высшее образование — Московское высшее техническое училище имени Баумана. В тот раз ты попросил разрешения проводить вечером домой. Я согласилась.